Я, не глядя на него, качаю головой.

– И мне следует перестать делать вид, что ты – все такая же. Особенно в связи с тем, что… я тоже стал другим. Я знаю, создается впечатление, что я не понимаю этого, но это не так. Я знаю, что изменился. Что я… – Я с удивлением вижу, что у Джесса текут слезы. Я крепче обнимаю его, прислушиваясь, желая избавить его от боли, оградить от невзгод, с которыми ему уже пришлось столкнуться. Мне ужасно хочется защитить его от всего мира, заверить его в том, что больше ничто не причинит ему страдания. Но я, разу-меется, не могу этого сделать. Никто не в силах сделать такое для кого бы то ни было.

– Я сломался, Эмма, – продолжает он. – Не думаю, что со мной все в порядке. Я продолжаю вести себя так, как если бы все было нормально, но… Мне плохо. Я везде чувствую себя чужим. Я не здесь и не там. Я… каждую минуту я стараюсь изо всех сил свести все воедино. То меня поражает, как много еды вокруг, то я не могу заставить себя съесть хотя бы кусочек. В ту ночь, когда я прилетел, я проснулся около трех часов ночи, пошел на кухню и наелся до такой степени, что мне стало плохо. Врачи говорят, что мне пока нужно внимательно относиться к тому, что я ем и сколько, но у меня либо просто нет аппетита, либо мне хочется есть все подряд. К тому же это касается не только еды. Когда сегодня утром мы принимали душ, я думал: «Нужно взять ведро и налить воды. Про запас».

Наконец-то он готов говорить о том, каково ему на самом деле, и слова выплескиваются из него, как из перевернутого бидона с молоком.

– Я даже не выношу вида своей руки. Я не могу смириться с тем, что потерял палец. Я знаю, это звучит глупо, но, наверное, я думал, что, если я смогу вернуться домой, все станет так же, как раньше. Я бы вернул тебя и снова чувствовал бы себя нормально, и мой мизинец, не знаю, по волшебству или как-то еще, снова приобрел бы прежний вид.

Он смотрит на меня и дышит так, словно это требует от него больших усилий.

– Ты не хочешь сесть? – спрашиваю я его и подталкиваю к дивану. Я усаживаю Джесса и, заняв место рядом, обнимаю за спину. – Все хорошо, – говорю я. Ты можешь рассказать мне обо всем.

– Просто мне… мне даже думать об этом тяжело, – говорит он. Это было… ужасно. Все было ужасно. Потеря пальца – возможно, самое безобидное из того, через что я прошел. Я так старался подавить эти воспоминания.

Я молчу, надеясь на то, что он снова заговорит, что снова будет честен по отношению ко мне и к себе, что поделится со мной своими переживаниями, тем, что изводит его.

– Я почти начисто срезал его, – говорит он наконец, – пытаясь открыть камнем устрицу. Я думал, что он заживет сам по себе, но этого не случилось. Я ждал, но инфекция распространялась до тех пор, пока мне не пришлось просто…

Я вижу, что он не может собраться с силами и произнести эти слова.

Но ему не нужно говорить об этом.

Я знаю, что он скажет.

Ему пришлось отрезать себе палец.

В какой-то момент, пока мы считали его пропавшим, он был вынужден спасать свою руку единственным доступным его способом.

– Прости, – говорю я.

Я не могу представить себе, что еще могло случиться, сколько дней он провел без пищи, насколько близок он был к серьезному обезвоживанию, как его снова и снова жалил португальский кораблик, причиняя жгучую боль, когда он пытался плыть, ища спасения. Но мне кажется, что он справится с этой болью, когда будет готов, справится и даже признает, что стал сильнее. Для этого потребуется много времени. Возможно, годы, пока он не сможет избавиться от нее. И даже тогда он не сможет до конца стереть ее из памяти.

Так же, как я никогда не смогу стереть из памяти, как убивалась после его потери.

Именно это сделало нас такими, какие мы есть.

Я на минуту оставляю Джесса, направляясь на кухню. Порыскав по шкафам, я нахожу старую пачку чая «Earl Grey».

– Как насчет чая? – предлагаю я.

Он смотрит на меня, а потом кивает. Так слабо, что это едва заметно.

Поставив две кружки с водой в микроволновую печь, я беру пакетики с чаем.

– Рассказывай дальше, – говорю я. – Я слушаю.

Я снова слышу его голос и понимаю, что он, должно быть, осознанно или неосознанно, ждал моего разрешения.

– Думаю, я пытался перечеркнуть последние черт знает сколько лет, – говорит он. – Я пытался все вернуть назад, чтобы все стало так же, как до моего отъезда, так, словно ничего не произошло. Но это не работает. То есть очевидно, что не работает. Я понимаю это.

Не дожидаясь сигнала, я выключаю микроволновку, вынимаю из нее чашки и опускаю в них пакетики. Ароматный чай напоминает мне о Мари. Я снова сажусь рядом с Джессом, поставив перед ним чашку, из которой поднимается пар. Он берет ее в руки, но пока не пьет.

– Я не тот человек, каким был прежде, – говорит он. – Ты знаешь это, и я это знаю, но я все еще думаю, что, приложив немного усилий, я смогу измениться. Но я не нахожу в себе сил. Я не знаю, смогу ли я?

Опустив чашку, он начинает жестикулировать.

– Я не хочу провести остаток жизни в Эктоне, – говорит он. Я слишком долго находился в ловушке там, где мне совсем не хотелось находиться. Я хочу вернуться в Калифорнию. Я с уважением отношусь к тому, что «Blair Books» так много значит для тебя, но я не понимаю этого. Мы так стремились уехать подальше от Новой Англии, оставить ту жизнь, к которой подталкивали нас наши родители. Мы так многим пожертвовали для того, чтобы иметь возможность путешествовать, а не сидеть на одном месте. Я не понимаю, почему ты вернулась сюда, почему ты предпочитаешь провести свою жизнь здесь, занимаясь именно тем, чего всегда хотели от тебя твои родители. В глубине души меня это правда злит. Лучше бы мне не испытывать этого чувства, я ненавижу себя за то, что злюсь. Но я в ярости от того, что ты смогла в кого-то влюбиться. Я знаю, ты говоришь, это не значит, что ты забыла меня, но, видишь ли, по крайней мере сейчас я отношусь к этому именно так. И я не говорю, что мы могли бы перешагнуть через это, если все остальное, что касается нас, имеет смысл, но… я не знаю. Я злюсь на тебя, злюсь на ресторан «Friendly’s» за то, что теперь он называется «Johnny», или как его там. Я злюсь почти на все, что изменилось, пока меня не было. Я знаю, что должен работать над этим. Я понимаю, что это цепочка проблем, с которыми я сталкиваюсь. Знаю, я сказал, что теперь все будет проще, но я не понимаю, почему так думал. Возвращаться домой тяжело. Так и должно было быть. Прости, что я не осознавал этого до сих пор. Разумеется, мы оба изменились. У нас не было никакой возможности остаться теми же после того, как мы потеряли друг друга, поэтому так должно было случиться. То есть все, что я говорю, свидетельствует о том, что я несчастен и зол, но, похоже, я понимаю это. То, о чем ты написала в своем письме, показалось мне отчасти логичным. Ты должна была отказаться, если хотела иметь возможность жить нормально. Я знаю, что ты любила меня тогда. Я понимаю, что тебе было нелегко. И, безусловно, я понимаю, что для тебя это тоже было тяжело. Я бы солгал, сказав, что не понял того, что осознала ты.