— Поглядите результаты выборов за последние двадцать лет, мсье Корд, — негромко вздохнула она. — Этих «не всех» хватит на пару дивизий. Барон Леритье де Шезель понял это одним из первых. Три года назад он требовал, чтобы мы начали войну из-за Рейнской области и раздавили Гитлера. Никто его, понятно, не послушал. Тогда он и занялся политикой всерьез. Нет, не для того, чтобы спасти Францию, а для того, чтобы ее уничтожить.

* * *

Свечи догорали, мрак подступал все ближе, белое лицо-маска казалось теперь смутным пятном. Я слушал негромкий голос графини, думая о том, что мы, живущие по другую сторону океана, все-таки остаемся дилетантами и провинциалами. Отправить к чужим берегам канонерки и высадить морскую пехоту — вот наш масштаб.

Европа, конечно, крысиная нора, но в крысиной норе рождаются крысиные волки. Адди, барон Леритье де Шезель, решил пожертвовать своей Родиной, но спасти Европу. Рецепт прост до невозможности — Франция и Германия объединяются, а потом подгребают под себя соседей.

Бред? Если напечатать об этом в газетах и провести плебисцит, то конечно. Но если объединение назвать как-то иначе, а на подготовку потратить полвека? Самый ярый патриот не будет против единых тарифов на уголь и сталь. Французские фермеры и немецкие бауэры станут рукоплескать единому рынку сельскохозяйственной продукции, а финансисты ухватятся двумя руками за некую чисто условную «счетную единицу», оперировать которой будет выгоднее, чем франком или маркой.

А в том же Вердене, где погиб граф де Безье, станут ежегодно проводить совместные траурные церемонии на братских могилах под лозунгом «Никогда больше!».

Лет через десять к этому привыкнут. Потом откроют границы, упразднят таможни, а затем для решения исключительно второстепенных вопросов создадут где-нибудь в Страсбурге комитет, который при основании никто и не решится назвать парламентом. И флаг Объединенной Европы вначале будет не слишком заметен среди прочих. К чему волноваться? Выборы проходят вовремя, президенты и премьеры клянутся на Библии, никакой единый язык никто не навязывает. Французские школьники учат немецкий, а немецкие — французский исключительно ради будущей летней поездки по приглашению друзей из соседней страны.

Я отогнал видение. Ничего нового Адди не придумал, о единой Европе мечтают уже не первый век. Но все время что-то мешает. Или кто-то.

— А что по этому поводу думают Гитлер и Сталин, ваша светлость?

Она негромко рассмеялась.

— Не льстите! Титул мы потеряли еще восемь веков назад, а с «сиятельствами» покончили Мирабо и Марат. Сталина можно остановить, в Польше это почти удалось. А с Гитлером… Барон Леритье де Шезель рассчитывает на переворот, подкармливает Германское сопротивление. У него уже есть список будущего немецкого правительства. Канцлером станет его давний друг Ялмар Шахт, он тоже сторонник Объединенной Европы.

Я наскоро прикинул расклад. Если Адди-барон поможет прикончить Адди-ефрейтора, Конспект придется выбросить в ближайшую урну. Но мой Конспект — не единственный, вояки в Пентагоне будут только рады, все силы удастся сосредоточить на нашем главном фронте — тихоокеанском. Там мы и увязнем минимум на несколько лет. А за это время европейцы успеют залить фундамент.

* * *

— Чем же вас не устраивает Объединенная Европа, графиня? Никаких «макдональдсов», никакого Голливуда.

— Откройте словарь, мсье Корд, и найдите там слово «осмос».

Теперь ему отвели каюту, очень маленькую, с половину железнодорожного купе, зато с откидной койкой и столиком. Вместо окна — гладкая белая стена из неизвестного, но уже виденного прежде материала. Тесно, но по-своему уютно.

Освоится и даже как следует осмотреться бывший гимназист не успел. В дверь постучали, а потом, не дожидаясь ответа, она отъехала в сторону. На пороге — высокая костлявая девушка, белокурая в сером комбинезоне с кобурой на ремне.

— Выходи, Земоловский!

Он пожал плечами и решил не спорить. Голос узнал сразу, еще в море запомнился. Кажется, сварливая девушка тоже из крылатых.

В коридоре их ждал шеф-пилот. Девушка поглядела сперва на одного, затем на другого.

— Смирно!

Шеф-пилот, не думая, вытянул руки по швам, сразу видно — армейский. Бывший гимназист и ухом не повел. Много что-то их тут, командиров!

— Земоловский! — она поджала губы, как будто слова жгли рот. — При ведении допроса мой подчиненный превысил полномочия и злоупотребил своей властью. Признаю его неправоту и приношу извинения. Выводы по службе будут сделаны.

Оскалилась, ударила взглядом.

— Услышал, страдалец?

Антек хотел ответить по порядку. Во-первых, услышал, во-вторых, не так уж и виноват шеф-пилот, в-третьих. Не успел. Удар пришелся точно в живот, в солнечное сплетение — безжалостный, изо всех сил. Воздух застрял в горле, пол ушел из-под ног.

— Еще извиняться перед тобой, сволочь! — донеслось откуда-то сверху. — Ты даже не враг, ты паршивый наемник. В следующий раз никого из ваших в плен брать не стану. Пойдем, Колья. Zhalko pulyu tratit na etogo stu-kach-ka!

Последние слова — по-русски. Он попытался привстать, но локти скользнули по гладкому полу. Антек застонал, уперся кулаками и, наконец, сумел стать на колени. Обидно, очень больно и. За что? Разве он наемник?

И только после того, как отдышался и встал, цепляясь пальцами за стену, он смог ответить на свой же вопрос.

А кто же еще? Чужой солдат на чужой войне.

* * *

Поздно вечером, когда белые лампы в коридоре погасли, за ним пришли. Незнакомые крепкие парни в комбинезонах и при оружии вывели из каюты, наскоро обыскали. Старший неохотно пояснил.

— Серенита разрешила свидание с Мартой Ксавье. Час назад она пришла в себя.

Мара лежала белая, недвижная и тихая. Глаза полузакрыты, руки вытянуты поверх одеяла. Бывший гимназист присел на табурет, хотел погладить ее ладонь, но так и не решился. Он вдруг осознал, что говорить им не о чем, они уже попрощались там, в синих небесах. Иначе, пожалуй, и быть не могло. Мара. Мара-смерть.

Нет! Ерунда и чушь! Будто он с настоящей Смертью не знаком!..

— Ты меня слышишь?

Невесомые веки еле заметно дрогнули. Слышит. Говорить не о чем, и он стал просто размышлять вслух.

— Завидно даже! Ты знаешь, зачем живешь и зачем умираешь. А у меня не осталось ничего, ни Родины, ни памяти, ни цели. Люди вокруг, как осенние листья, кружат, сталкиваются, падают, исчезают. Скольких я уже потерял, даже не успев узнать! Уланы из полка майора Добжаньского, пан поручник Сверчевский, те, что в камере со мной были, шеф наш, теперь ты. Никто не задержался, всех ветер унес. Иногда кажется, что я уже умер, и это — посмертная кара. Ни любви, ни дружбы, только вечное расставание.

Ее пальцы, лежащие на одеяле, дрогнули. Антек догадался и, уже не сомневаясь, прикрыл их ладонью.