Как писал Лейбниц, «следует помнить, что вследствие греха мы стяжали самого Иисуса Христа»[597]. Если бы наши умы были достаточно вместительны, чтобы охватить все взаимосвязи универсума, который «в своей совокупности есть как бы океан»[598], мы бы увидели, что все плохие вещи необходимы для того, чтобы получить некое большее благо, так же как существование греха было необходимо для пришествия Иисуса. Лейбниц, очевидно, предполагал, что мир с грехом и Иисусом лучше, чем мир без них. Таким образом, хотя мы не можем сами объяснить, почему каждая катастрофа и каждый последний момент страдания необходимы для общего блага, мы знаем, что такие объяснения должны быть, поскольку в противном случае Бог поступил бы иначе. Таким образом, в конечном счете Бог заслуживает любви, поскольку Он сделал наилучшее из того, что можно было сделать. Стоит заметить, что этот аргумент Лейбница должен быть применим, даже если бы жизнь была гораздо неприятнее, чем она есть. Например, если бы каждое существо во Вселенной было замучено до смерти после короткого и неизбывно мучительного существования, Лейбниц все равно был бы вынужден утверждать, что тому есть какая-то Божественная причина.

Ни одна из этих идей не была совершенно новой. Хотя мишенью для насмешек в наши дни стал Лейбниц с его «лучшем из миров», сама эта идея возникла задолго до его учения и даже христианства. Она была выражена в диалогах Платона, ее с панглоссовским энтузиазмом развивали философы-стоики за 19 веков до Лейбница. Только Лейбницу не повезло, и все презрительное остроумие Вольтера обрушилось на него.

Платон писал, что творения искусного мастера, создавшего мир, должны быть «наипрекраснейшими»[599], потому что этот мастер желал, «чтобы все было хорошо и чтобы ничто по возможности не было дурно». Хрисипп и Клеанф, возглавлявшие стоическую школу в Афинах добавляли: «…провидение не упустило ничего, что могло бы способствовать лучшему устройству мира. Если бы положение дел в мире могло быть лучше, оно стало бы таковым»[600]. Как и Вольтеров Панглосс, Хрисипп не упускал случая оправдать очевидные ляпсусы провидения. Он отмечал, что ужасы войны помогают решить проблемы перенаселения и в конечном итоге приносят пользу. И даже свирепые звери служат полезной цели, побуждая охотников совершать смелые поступки[601]. Некоторые стоики шли даже дальше Лейбница и впадали в своего рода сверхоптимизм. По их мнению, мир, такой как есть, столь прекрасен, что щедрое провидение обеспечит бесконечный повтор хода истории до самой последней мелочи[602].

Подобно дохристианским стоикам, святой Августин считал, что плохие вещи существуют лишь постольку, поскольку они, «надлежащим образом упорядоченные и расположенные на своем месте, сильнее оттеняют добро для того, чтобы оно более привлекало внимание и, от сравнения со злом, приобретало бы большую ценность»[603]. Поэтому, если вам когда-нибудь покажется, что Богу следовало все устроить лучше, то вы можете быть уверены, что ошибаетесь: есть скрытая причина, почему вещи именно таковы[604]. Однако средневековым богословам было совсем непросто определить, мог ли Бог сотворить лучший мир. С одной стороны, Бог абсолютно свободен, поэтому Он мог создать любой мир, который пожелает, включая, по-видимому, и тот, который был бы лучше сотворенного. С другой стороны, Он совершенен, поэтому не создал бы ущербный мир. В XIII в. святой Фома Аквинский рассуждал, что не может быть такого понятия, как лучший мир, как не может быть и такого понятия, как наибольшее мыслимое число. Поскольку один только Бог бесконечно хорош, между ним и любым другим творением существует бесконечно много степеней благости. Таким образом, по сравнению с любым Божьим творением есть и лучшее создание, которое Бог мог бы сотворить. Следовательно, любой возможный мир может быть улучшен путем добавления нового творения, которое лучше любого из прежних. Тем не менее в одном важном отношении, как полагал Аквинат, Бог не мог сделать действительный мир лучше, чем он есть. Хотя Он и мог создать другой мир, состоящий из лучших творений, но устройство реального мира и присущих ему творений не может быть улучшено. Для Фомы Аквинского наш мир подобен мозаике, каждая часть которой пребывает на своем месте: из лучших частей Бог может сделать еще одну мозаику, но эту он собрал идеально[605].

Каким образом один вариант устройства мира может быть лучше другого? На этот вопрос частичный ответ, впечатливший Лейбница, был предложен в 1670-е гг. Мальбраншем. По словам этого философа-священника, замечательная особенность нашего мира в том, что им управляют принципы, которые «настолько просты и естественны, что вполне достойны бесконечной мудрости его создателя»[606]. Не подобает Богу постоянно возиться с земными делами, поэтому он установил физические законы, чтобы все процессы действовали слаженно сами по себе. Более того, эти законы помогают объяснить некоторые кажущиеся недостатки Его мастерства. Взять, к примеру, рождение уродливых детей. Бог мудро устроил так, что воображение матери влияет на ее нерожденного ребенка, оказывая благотворное влияние и помогая ему избежать некоторых опасностей. Если мать боялась львов, ребенок унаследует ее страх и автоматически будет их избегать. Но один побочный продукт этого гениального механизма, предполагал Мальбранш, заключается в том, что иногда ребенок принимает форму фрукта, которого его мать жаждала во время беременности[607].