Мне стало обидно, почти как за себя, я даже хотела заступиться, но промолчала: спор в любом случае был ни к чему. Потом я, конечно, ухитрилась и нажала, и Альфред в конце концов согласился. Узнав о назначении на роль, Дино был счастлив, у него даже навернулись слезы.

Но вскоре все развалилось. Альфред ходил мрачный, он хотел делать этот фильм, обдумывал, как снимать, ему нравился сценарий, и, конечно, когда все рассыпалось, ему стало обидно. Он неохотно объяснил мне причину случившегося, но я ничего не поняла и позвонила Джонатану. Тот тоже был расстроен.

– Представляешь, – закричал он, – этот кретин, этот дебил автор, этот вонючий америкоз разорвал контракт и забрал рукопись. Без причины, без объяснения, просто заявил, что не хочет, и все.

– Подожди, кому заявил? Ты же его даже не знаешь, – вспомнила я.

– Конечно, не знаю. Я сам идиот, мне надо было раньше сообразить, что он псих. Сразу было понятно, что вся эта идиотская таинственность до добра не доведет. Не надо иметь дело с ненормальным. Я пытался разыскать этого кретина автора, ты знаешь, у меня есть связи, – я не знала, – но невозможно, там десять замков и печатей, не пролезть. Он, параноик, все продумал. Просто подготовленный заговор какой-то. Они все там параноики.

– Джонни почти задохнулся не то от злости, не то от бессилия. – Черт, ты даже не представляешь, сколько я сил и времени вгро-хал в этот проект, достал деньги, уговорил Альфреда. Да что там говорить…

– Ладно, Джонни, не печалься так, – сказала я с сочувствием.

– Да обидно. Знаешь, какой фильм можно было сделать? И денежный притом. – Он выругался по-английски.

Я подумала, что давным-давно не говорила на родном языке и тоже матюгнулась для солидарности.

– Знаешь что, приходи вечером, зальем это дело. Дино тоже огорчен. – Я сказала не правду, Дино не был расстроен. Для него самым важным явилось то, что он получил роль, что его талант, как он считал, признан и оценен. Он ведь был как ребенок. Во мне даже остался неприятный осадок от того, как Дино безразлично воспринял новость об остановке проекта. В его реакции чувствовался непрофессионализм. Я вспомнила, как отзывался о нем Альфред, тогда мне показалось – сгоряча, но сейчас я впервые подумала, что, возможно, Альфред был прав, и от этой мысли у меня защемило сердце. Но я не стану любить Дино меньше, сказала я себе. Пусть он вообще не актер, пусть он уйдет из театра, пусть ничего не делает – мне все равно.

Я чувствую, что засиделась, я понимаю это по ломоте в спине. Эти деревенские кухонные стулья не приспособлены к длительному сидению и уж тем более к воспоминаниям. Я встаю, упираюсь руками в поясницу и прогибаюсь назад. Я все еще гибкая, думаю я с удовольствием. Снова прогибаюсь сначала медленно назад, потом резко вперед, кровь приятно ударяет в голову, стучит в виски. Я дотрагиваюсь волосами до пола у ног, задерживаюсь там, дотягивая пружинно последние сантиметры, и только затем распрямляюсь.

Как там на улице? – думаю я, смотря в окно, и вдруг понимаю, что в моих биологических часах произошла поломка и я упустила время. Я хватаю книгу, плед и спешу на веранду. Воздух пытается оттолкнуть меня вечерней прохладой, но после первой стремительной попытки смиряется и, хоть и ворча немного на деревянных досках настила, впускает меня, раздвинувшись, в свое пространство.

Надо же, думаю я, так увлечься. Почти пропустила закат, да и вообще весь вечер. Я укутываюсь в плед, сегодня заметно прохладнее, чем вчера, и смотрю вперед, боясь, что увлекусь и снова потеряю из виду время. Но солнце еще высоко, и у меня есть еще полчаса, не сорвется же оно со своей жесткой оси в океан? Я долго листаю книгу, параграфов пруд пруди, но все они длинные, а мне надо на страничку, не больше. Наконец я нахожу, где-то ближе к концу.

Как очерчиваются и обостряются черты человеческого лица, так с возрастом очерчиваются и обостряются черты человеческой души. И получается так, что добрый от природы становится добрее, изначально злой

– злее, завистливый – завистливее, а наивный – наивнее. Заложенное от рождения к старости проявляется еще сильнее, видимо, исчезает необходимость скрываться и подстраиваться ради карьеры, успеха, женщины. Вся привнесенная шелуха отлетает за ненужностью, оставляя только заложенное первоначально.

Поэтому в человеческой жизни наблюдается не так уж много метаморфоз, и не следует попусту рассчитывать на них. Злой от рождения не станет добрым, добряк не начнет творить зло, честный не приучится говорить не правду, а лжец не перестанет обманывать. Человек редко меняется…

Я улыбаюсь, я не случайно спешила на веранду: меня влекло не к закату, не к воспаленному от его лучей океану, а к моим воспоминаниям. Я уже привыкла к ним, читая эту несуразную книгу, и я знаю теперь, что только пережив жизнь заново, просочив печаль и страдания через себя, только тогда примиряешься с прошлым. Для этого я и стремлюсь к воспоминаниям, как больное животное, гонимое инстинктом, бредет в чащу за неизвестной травой, которая только и может его спасти.

Какая милая, простенькая мысль, думаю я, но мне нравится сравнение «как обостряются черты лица, так и черты души». Хорошо сказано. Так мог написать только пожилой человек, иначе как подметить? Хотя, может быть, кто-то умеет подмечать, не пережив. Про себя я знаю: я не умею, мне надо пережить самой, чтобы понять, чтобы удостовериться. Я не могу предвидеть загодя. Ах, если бы я могла тогда заглянуть в будущее, все могло быть по-другому.

Все произошло неожиданно, прежде всего для меня самой. Учеба уже закончилась, я давно работала и в самом университете, и в небольшой архитектурной фирме. Я знала, что хороша в своем деле, профессора предрекали мне блестящую карьеру, обещали рекомендации, предлагали работу. Но я отказывалась, не желая ломать привычную жизнь, мне было хорошо, и я ничего не хотела менять.

Однажды в коридоре университета я встретила профессора, у которого когда-то училась. Он всегда симпатизировал мне и сейчас остановил и сказал, что его знакомый получил контракт во Франции на создание международного центра, чуть ли не самого большого в Европе, и что он, профессор, порекомендовал меня как одаренного архитектора. Я кивнула и сказала: «конечно», я спешила, и мне не хотелось объяснять, что я ничего не ищу, мне вполне довольно того, что у меня есть.

Дней через десять мне действительно позвонил профессорский друг, он не говорил по-итальянски, мы перешли на английский, и Дино, конечно, ничего не понял. Мой собеседник сказал, что видел мои работы, они ему понравились и он хотел бы пригласить меня на собеседование. Я спросила про проект, и француз долго и путано объяснял, с трудом подбирая английские слова, но даже из его исковерканных трассировкой слов я поняла, что проект затевается грандиозный. Я полетела во Францию, почему бы не слетать, не посмотреть, я по-прежнему относилась ко всему несерьезно, но интересно ведь. Со мной поочередно беседовали несколько человек, даже вечером в ресторане, куда меня пригласили, разговор тоже шел об архитектуре, и к концу второго дня мне предложили работу. Зарплата завораживала, но я не поддалась и ответила, что хочу подумать.