Аббис рассмеялась:

— Какая ирония, что пепельная птичка даже не замечает, какой пожар вызывает взмах ее крыла, какие спящие угли пробуждает. Что было в небе Гиблых песков, когда ты вернула караванщика с ормами?

Ашри зажмурилась. Ей было тяжело говорить. Ормы пили ее силу, опутывая разум туманом.

— Мы попали к Кузнецу Азура, — ответила Ашри, — мне удалось соткать защиту и...

— Разделить пламя Тирха на Варме и Азур, — закончила за неё Аббис. — Ты разорвала пространство и обратила время. Ты использовала силу крови. А когда вернулась?

— Была лишь пустыня и таверна, — устало проговорила Ашри.

— Потому что для тебя, одиночки, эти дни не имели значения. Твоя жизнь ни с кем не связана. Что день, что тысяча лет — кто заметит твоё исчезновение? А вот караванщик к вящему своему удивлению обнаружил, что вернулся в прошлое и что его однорогий гварник жив.

— Мараг жив? — Ашри не могла поверить и прошептала: — Луна не изменилась. Звезды были неизменны.

Воспоминания вернулись. Та ночь, когда обессиленные брели они с Каршем через пески на свет Туманника. Когда днём позже, она держала путь к Сердцевине: небо было неизменным.

— Да! Он был жив, но внутри него зияла пустота Дартау!

Аббис злилась, но Ашри не понимала почему. Даже если поверить ее словам. Пусть опасения Карпа воплотились. Даже так. Но ведь теперь она в клетке, в Бездне, закована и лизина пламени. Проблема устранена. Так что ж ещё гложет жрицу? Зачем все эти речи? Могла просто оставить ее и уйти, если рука не поднялась перерезать горло.

Ашри поняла: эти слова нужны, чтобы убедить не только ее, но и саму себя:

— Но тогда в Обители, — железный привкус во рту и гул в голове. — Все было ложью?

— Нет, — Абби прикоснулась к золотому глазу на повязке. — Я верила, что можно обуздать пламя Тирха. Я не видела в тебе зла, не ощущала присутствие Хаоса...

— Но тогда почему?

— Если б Ину не попросил передать повязку... Все могло быть иначе. Это был знак, оставить тебя в Бездне. Избавить Тхару от опасности. Значит, ему открылось большее, нежели мне. Ведь я тоже видела то, что хотела видеть.

Ей жаль, поняла Ашри. Абби не нравится выбор, что диктует долг. Но на чаще ее весов благополучие Тхару всегда перевесит отдельно взятую жизнь.

— Всё нормально, — устало улыбнулась Ашри. — Может оно правда все так как надо. Но зачем было трогать приют?

— Приют? — Аббис удивленно вскинула брови, — Мы не трогали детей. Лишь ты была нашей целью.

— Так ты не знаешь? — Ашри качнула головой. — Ину отправил тебя устранить единственное, что угрожало его власти.

— О чем ты? — аллати подошла вплотную к ловушке. — Говори!

— Спроси его сама, — оскалилась Ашри. — Похоже, не только меня использовали в этой игре.

Аббис зарычала, но не рискнула прикоснуться к элвинг, боясь, что ормы выпьют и ее пламя.

— Я устала, — глаза элвинг становились все бледнее. — Однажды, один синий дракон сказал, что я найду дом на краю света. Наверное, это тут. Жаль, что не было иного пути спасти мир от меня без искры синего бистеныша.

Ашри закашлялась, но нашла силы и задала главный вопрос:

— Но если не вы и не я, то кто сделал шкатулки и призвал Пожирателя?

Если вас спросят, как велика золотая земля, и как далеко простирается Мэй, можно смело говорить: от самых Энхар и пока хватит взгляда. Ведь никто не достигал южного и восточного рубежей Мэйтару. А если и достигал, то не возвращался обратно.

«На длину одной жизни», — отвечают старики.

«На полкруга солнца», — хмурятся звездочеты.

«На сколько хватит воображения», — пожимают плечами поэты.

Но есть те, кто лишь молча улыбается. Караванщики. Продавшие душу золотой богине, они знают что Мэй не просто бесконечна, но и не постижима. Это огромный живой организм, на котором тхару всего лишь мелкие и находчивые блохи. А может ли блоха познать сущность пса, чью кровь она пьёт?

Упав в очередной раз с гвара, наглотавшись песка и ободрав локти, мальчик с трудом сдерживал слезы:

— Как можно любить пустыню, Отец! — отплевываясь, крикнул он, и в сердцах ударил песок, взметнув в воздух песчинки.

— Всем сердцем, — в глубоком и гремучем как водопад голосе, чувствовалась улыбка.

Огромный пятнистый гвар остановился рядом. Бист на нем был похож на героя из легенд: пламенеющий взгляд, военная выправка, широкие плечи и витые рога. Меньше всего этот исполин напоминал караванщика. Дхару Малтар известный как Чёрный Песок, окинул взглядом мальчика: тощий, безрогий, с шрамом на виске и чуть заострёнными ушами. Явно не сын, но и не чужой.

— Знаешь, Вариол, что отличает героя от простого тхару? — спросил мужчина.

Вариол, что на языке пустыне значило «камень, растущий из пропасти», сидя в песке, потёр расшибленный локоть и шмыгнул носом.

— Победа.

— А что даёт победу?

— Сила, — с досадой ответил мальчик.

— Правильно, сила. Но сила духа. Сколько б раз герой не падал, он каждый раз поднимается, — Дхару улыбнулся и, наклонившись, подал руку ребёнку.

Мальчик шмыгнул ещё раз, попробовал встать и скривился от внезапной боли прошившей ногу. Сжав зубы, Вариол, выпрямился и вложил руку в раскрытую ладонь Отца. Ловко, как тюк с пером, Дхару закинул малыша в седло перед собой и пустил гвара галопом к вершине песчаного ребра. Горячий ветер обжигал лицо и мигом высушил слезы.

— Этот бархан зовётся Ребро Змея. Приглядись, как ветер ткёт узор из песка, словно змеи струятся.

Когда гвар остановился, бист спешился, набрал горсть песка и вложил в руку мальчику.

— Что ты видишь, Вариол, — спросил мужчина.

— Песок, — пожал плечами мальчик, наблюдая как песок не вмещается в его маленькую ручку и сыпется мимо.

— Видящим только песок, не объяснить, что Мэй не просто череда барханов, — слова Отца оседали в памяти. — Где-то она твердая как камень, с трещинами в ширину ладони: гвары идут ровно, а в проломах мерещится тьма бездны. Но сменится солнце, и ты уже утопаешь в барханах — застывших волнах, пройти которые можно лишь по самому острию. За караваном остается след, как от плывущей змеи. Но поднимется ветер, и орхи, танцуя, сотрут память о тебе, очистят полотно Мэй для новых караванов, новых путников, нового дня. Ты должен видеть больше, Вариол. Вглядываться в самую суть.

— Но какая суть может быть у мертвой земли? — фыркнул мальчик и перевернул ладонь с песком, ветер подхватил песчинки и они засверкали в лучах Орта, уносясь прочь.

— Чужаку весь песок одного цвета, — серьезно сказал Отец. — Пока ты не научишься видеть и слышать, то не сможешь и понять Мэй. Для караванщика цвет песка так же важен, как оттенок волн для мореходов. Золото Мэй — старый друг: оно мягко обнимает Чёрный цветок, неспешно ведёт к Азуру, играет багрянцем в закате Орта... А вот белые истолченные кости несут лишь смерть. Будь то высохшее море Слез, солью разъедающее копыта гваров или же Гиблые пески, зловещим пятном, лежащие между Энхар и Стражем, а о рубеже за Имолом и вовсе говорить не приходится.