– Ну, Александр Александрович, пойдём в лес по дрова, – обращается Константин Иванович к внуку.

– Деда, пойдём в Большой сад? Там спилим дерево? – спрашивает внук.

«Большим садом» жители домов Мойки 48 называют небольшой парк на территории института имени Герцена. «Большой сад» находится перед Воронихинской решеткой, за стенами главного здания института – нынче госпиталя. Сейчас этот сад – задворки госпиталя. Туда сваливали весь госпитальный хлам. Семья в Ленинграде без году неделя, а шестилетний мальчишка уже знает, как называются эти «заросли» из столетних лип.

– В Большой сад нам не пробраться. Там снегу по пояс, – говорит Константин Иванович.

– Тогда пойдём и наворуем дров, – предлагает внук.

– Саша, откуда ты таких слов набрался, – слышится возмущенный голос дочери.

– Откуда, откуда. Колька с заднего двора говорит: все воруют, воруют. И мы с ним хотели пойти поворовать. Он звал меня за булками, да за сахаром.

Константин Иванович уже знаком с местными терминами: «Большой сад» – это и до войны было известно. А вот нынче «задний двор» – это где раньше квартира Верина была. Корпус два. Там бюст Ивана Бецкого стоит в центре двора. А нынешняя квартира в корпусе номер один. И ещё часто звучит в разговорах: «Лиговская шпана», «Плехановская шпана». Улица Плеханова рядом, за Большим садом. Вот площадь имени Плеханова теперь называется Казанской площадью. А улица Плеханова почему-то, так и не стала Казанской. Беспокоит больше Лиговская шпана. Младшая дочь живёт на Лиговке.

– Ну, внучок. Воровать, так воровать, – Константин Иванович с трудом надевает пальто на внука. Вырос он из своей одежонки. Надо будет с Верой пойти на барахолку, что на Обводном канале. Люди говорят, там нынче можно шубу из норки купить, лишь бы деньги были. Пока ярославские заработки ещё в кошельке, надо одеть, обуть дочку и внука.

Пошли на «задний двор». Вот они стоят около разрушенного здания, где до войны была квартира Веры. Если порыться в кирпичах, может и нашли бы какие деревяшки от мебели. Но сейчас всё занесено снегом. Да и блокадники, конечно, всё разобрали на дрова для своих «буржуек». А вот узенькая тропка проложена в глубоком снегу. Ведет она к яме. И в ней ступеньки в подвал разрушенного дома. В этом подвале до войны семья дочери хранила дрова. Видно было, что заваленный кирпичами вход подвала слегка расчищен. Значит, кто-то уже согревает своё жилище дровишками. Младшая дочка рассказывала, что все жильцы дома погибли под развалинами. Константин Иванович посылает внука домой за керосиновой лампой. «Спички не забудь», – наставляет он Сашу. А мальчишка уже загорелся, сам готов лезть в подвал.

Вот внук вернулся с лампой, разрумянился от скорого бега. Константин Иванович осторожно спускается по корявым ступенькам с зажженной лампой. Внуку велел стоять около входа в подвал. И если деда долго не будет, чтоб бежал домой и сказал, что дед пропал в подвале. Когда Константин Иванович произносил фразу: «Дед пропал в подвале», пришлось широко и безмятежно улыбаться, чтоб не напугать Сашу. А самому-то было тревожно. Залезешь в подвал, а какая-нибудь балка рухнет и завалит выход. Чем чёрт не шутит.

В подвале потолки высокие. Константин Иванович поднимает лампу повыше, чтоб осветить пространства подполья. Вот железные скамейки. Видно, притащили сюда из парка. Деревянные-то давно сожгли. Может, было здесь бомбоубежище. Клетушки, где до войны жильцы хранили дрова, разобраны. Но кое-какие деревяшки остались. Вон в глубине подвала вроде небольшая поленница. Константин Иванович осторожно продвигается вперёд. Потолок резко снижается, так что приходится нагибаться. Вот он вытягивает перед собой руку с лампой. Дровишки никак!? Много ли их? Константин Иванович поднял лампу над головой. И на него вытаращился оскаленный череп. Константину Ивановичу кажется, что он на мгновение оглох от собственного вопля. А за своей спиной он слышит крик внука: «Деда, деда!» И этот крик заставляет сдерживать себя. Он оглядывается: Саша стоит в проёме подвала. Константин Иванович возвращается к внуку. «Ногу подвернул, вот и закричал. А ты молодец, Сашенька. С тобой и в разведку пойти неслабо», – Константин Иванович видит, как дрожат губы внука. И мальчик готов расплакаться. «Деда, ты говоришь неправду. Там привидения?» – шепчет он. «Нет, там не привидения, там дрова. Вы же в своей комнате замерзаете. Ты подожди меня наверху. А я охапку дровишек возьму», – Константин Иванович старается говорить твёрдым голосом. Но у него мурашки бегают по коже от мысли, что нужно возвращаться к оскаленному черепу. Печь в комнате не топлена второй день.

Невысокая поленница вдоль стены. И на ней сидит женщина. А может это мужчина. Человек одет в длинное демисезонное пальто. Облокотился спиной о стену и умер. Лицо скелета. Тело под пальто верно – кожа да кости. Константин Иванович ставит лампу на пол, осторожно набирает охапку дров, постоянно оглядываясь на мертвеца. И ему кажется, что мертвец следит за ним и ехидно ухмыляется.

А серые, тупорылые автобусы с ранеными бойцами всё идут и идут. Ленинград теперь стал глубоким тылом. Значит, согласно Приказу № 354 Народного комиссара СССР, товарища Сталина, сюда везут тяжёлораненых, срок лечения которых больше шестидесяти дней.

От Александра нет вестей уже почти год. Вера вдруг решила, что муж тяжело ранен. И должен быть непременно доставлен в госпиталь на Мойке. Наказала сестре, чтоб та сразу сообщила, когда Сашу привезут.

Надя часто забегает. И в мрачной квартире раздаётся её весёлый голос:

– Папа, как здоровье? Саша сколько будет дважды три?

– Шесть! Шесть! На кошке шерсть, – кричит Саша.

– Молодец – тебе с полки огурец.

Надя целует племянника. Суёт ему в рот кусок сахара. Младшая дочь нынче для Константина Ивановича, как свет в окошке. С её приходом настроение улучшается. И даже Вера начинает улыбаться. А так всё ходит как потерянная. Ничто её не радует. Каждый день по несколько раз бегает к почтовому ящику. Вот сейчас Надя что-то усиленно втолковывает сестре. А у той глаза на мокром месте.

Константин Иванович всегда провожает младшую дочь до трамвая. А уж на Лиговке её встретит Гриша. А если Гриша работает в ночь, Константин Иванович провожает дочь до квартиры. От Лиговской шпаны спасу нет. Даже милиция её боится. В квартиру Нади Константин Иванович не поднимается. Третий этаж. Говорит, что задохнётся. Впрочем, дочь особенно и не настаивает. О Кате тяжело думать. Мучается ли она, как он? Если бы мучилась, дочь непременно сообщила бы ему.

Вот и сейчас Надя пытается объяснить сестре, какая нынче военная почта. Письма теряются. Да и не всегда у красноармейца есть время написать письмо. «Я ей говорю: Гриша мне рассказывал. А она сразу в слёзы», – Надя смотрит на отца, ожидая, что он поможет ей успокоить сестру. И он начинает длинно, и как ему, кажется, совсем неубедительно. Но молчать сейчас нельзя. Не хватало ещё, чтоб и младшая дочь упрекнула, что он всё время молчит.

– Понимаешь, Наденька, что бы ты не объясняла сейчас своей сестре, у неё в голове одно: твой Гриша с тобой. А её Саша – неизвестно где. И потом, мать тебе рассказывала, каким Александр явился в Ярославль?