class="p1">- Ничего важного! Всё важное в порядке!

- Фух… ну слава богу. А то я уже было напрягся насчёт важного… там точно всё на месте?

- Где?

- Ну… во всех важных местах.

- Ноги на месте. Обе руки тоже. Сердце бьётся – я регулярно проверяю.

- Так, очень хорошо. Ну а с самым важным что?

И только после «с самым», а точнее после нажима, с которым оно произнесено, до меня, наконец, доходит, что именно он имеет в виду. И я немного краснею.

- Ну… я не знаю. Думаю, всё в порядке тоже. А что там может случиться?

- Мало ли! Всякое бывает… Ох, - вздыхает.

Честно говоря, я тоже как-то начинаю беспокоиться.

- Ну а что, ты там что-то плохое чувствуешь? Боль какую-нибудь?

- Да в том-то и дело, что ничего не чувствую!

- Совсем ничего?

- Совсем.

Я пугаюсь. Это, конечно, не смертельно и не конец света, и любить его буду любым, и при том вечно…

- Может, проверишь? Всё ли там в порядке…

Не сразу, но я решаю, что стоит всё-таки проверить, и кладу руку поверх одеяла, нащупываю что-то невнятное.

- Нет… так ты ничего не поймёшь, - стонет мученическим голосом.

Я не шутку пугаюсь. Приподнимаю край одеяла, простынь, нащупываю вначале его перебинтованный живот, потом спускаюсь ниже и…

- О-о-ох, - снова тянет он, но уже совсем другим тоном. – Вот теперь чувствую!

- Гм-гм! – говорит кто-то.

Моя рука выдёргивается, как ошпаренная, но поздно – в дверях стоит его отец, а из-за его руки выглядывает и мать.

- Извините, - просит. – Тут мама больше не может… терпеть.

Глава 33. Последняя

Failing to Meditate – Maceo Frost

Прямо с порога наваливается болезненное ощущение пустоты, как если бы ты вновь попал в место, с которым связаны дорогие сердцу воспоминания и люди, которых больше нет, но от тоски по ним и по тем временам, которые тоже никогда не вернуть, всё внутри тебя само собой рвётся.

Моё горло словно кто-то сдавливает, не позволяет дышать, но и в то же время воздух здесь такой чистый… очищающий, потому что стены, увешанные картинами и фотографиями в аккуратных, безрассудных коллажах, я вижу не в первый раз. Они будто жили где-то во мне, прятались в обрывках снов, видений, и вот ожили: новые, пугающе реальные, и такие знакомые.

Рюкзаки устало шлёпаются на пол.

– Я выставлю термостат на восемнадцать градусов… Нормально? Мне в больнице было до одури жарко. А тебе?

– А? Что? – не понимаю я, о чём он.

– Я говорю, в больнице было жарко мне. А тебе как?

– Мне нормально.

– Тогда на девятнадцать? Или двадцать?

Он стоит у стены, опираясь на неё рукой, потому что костыль уже отшвырнул в сторону, но, невзирая на показное геройство, травмировать свою и без того уже травмированную ногу не хочет.

– Выставляй, как считаешь нужным. Мне по-всякому хорошо.

– Надо сразу постельное снять и закинуть в стиралку… Ещё пару часов на сушку, итого через три часа сможем... залечь спать. Хотя тут убрано, я смотрю… Наверное, отец уборку присылал, – добавляет.

У него такой обычный, непринуждённый тон и манера взаимодействия с этим местом, что и моя сентиментальность немного отступает.

Кругом рисунки – акварельные, карандашные, пастельные, и с каким-то почти детским возбуждением в сердце я понимаю, что мои. В углу совсем скромно повисли на жёрдочке медали на цветных лентах, на полке пылятся кубки-награды за участие в турнирах и соревнованиях «по биатлону» и «стрельбе из лука» – явно не мои.

– Как думаешь, эту штуковину можно снять? – кивает на серый пластиковый сапог на своей ноге и расшнуровывает единственную свою кроссовку.

– Её только сегодня надели, так что не думаю.

– Док сказал для мытья можно снимать.

– Не стоит. А то ещё криво срастётся твоя нога.

– Она уже срослась… на вид ровно. А эта фигня, вообще, не понять, зачем!

Одна стена выглядит чуть темнее и ярче, чем остальные. В самом центре гордо поблёскивает стекло, закрывающее длинное вертикальное фото: двое крепко обнимающих друг друга людей. Я присматриваюсь, и моё сердце сжимается: это мы. Совсем другие – более юные, уже не дети, но ещё не взрослые – но это мы, и я держу его обеими руками с такой решимостью, будто кто-нибудь пообещал его у меня отнять.

Как и почему я могла решиться забыть его? Это ведь всё равно, что добровольно отказаться.

Я моргаю часто-часто, чтобы слёзы, противные, не мешали видеть, и никак не могу оторвать взгляд от фото. Оно настолько настоящее, искреннее, и в нём так много жизни, чувств, будущего, что, наверное, это лучшее фото, что у нас было, раз уж его повесили на самое видное место.

– Ты снимала её раз двадцать «потому что эта стена только для достижений». И мы из-за неё ссорились, – говорит тихо и совсем не тем тоном, с каким прежде выяснял мои предпочтения в отношении температурного режима.

– Мы? Ссорились?

– Да. Чаще, чем хотелось бы.

Мой внутренний департамент управления слезами, видно, решил меня сегодня затопить. Я тру лицо пальцами, ладонями, на несколько мгновений прячусь за ними, сама не знаю, от чего.

Tom Odell - Just Another Thing We Don't Talk About

Сушильная машина тихо гудит в кладовке, на плите закипает кастрюля с водой, Альфа, полусидя на высоком стуле в одних шортах, клацает ножом по деревянной доске, нарезая хлеб для гренок, и грызёт морковку.

– Держи! – протягивает и мне одну.

Им теперь сложно не любоваться – за месяц нас откормили в больнице так, что от истощения не осталось и следа. Целый месяц потребовался моему Альфе для восстановления, а я могу существовать только в том пространстве, где есть он.

– Ты почистил и для меня?

Его забота всегда особенная, или может, всё дело только в том, как я её воспринимаю.

– Конечно. Ты же не бросила меня одного в этом аду, который называют больницей. Целый месяц разделяла мою ссылку, как декабристка, так что я теперь в неоплатном долгу!

Его глаза щурятся. Рот растянут в улыбке, а губы немного влажные от морковки.

– Иди ко мне… – просит, внезапно посерьёзнев.

От него пахнет шампунем, средством после бритья и морковкой. И мне так приятно прижиматься к его шее