страдали от жажды, вернее, все кроме меня. Жажда меня мучила, но страдал я от другого – от какой-то невыносимой, неопределённой тоски. У меня было такое чувство, будто я где-то потерял часть всех своих внутренностей, и от горя у меня аж звенело в ушах. Потом другие стали приходить в себя, и когда я разговаривал с ними, мне становилось легче, а потом я понял, что ищу. Ищу. Неосознанно, без видимой цели, но спрятанной где-то так глубоко внутри, что самому не видно и не сразу понятно. Твоя Цыпа лежала рядом с тобой, и сознание вернулось к ней первой. Когда я подошёл… знаешь, я позже столько раз «проживал заново» этот момент, что могу… вероятнее всего, перевру его, но что я могу сказать точно, я нашёл, что искал – покой. Я потом назвал его «ощущением дома». Просто вот эта тянущая боль и тоска внутри отпускали, когда я смотрел на тебя. Не важно, что это было: лицо, рука, изгиб ноги или просто твоя кроссовка. Это ощущение было настолько реальным, что спутать его с чем-то было невозможно. Альфия, не успев прийти в себя и понять, что она ничего не помнит, и ничего хорошего в ближайшее время её явно не ждёт, начала мне улыбаться. Эти её улыбки были похожи на горячий душ, когда ты промок и замёрз где-нибудь в Монреале под проливным дождём. Но даже они были… слишком далеко от чувства «дома». Оно успокаивало меня, прибавляло уверенности, что выкручусь, что-нибудь придумаю, в общем, выживу и другим не дам пропасть. Всё, что мне нужно сделать – это найти тебя, сесть рядом и закрыть глаза. Решения начинают приходить одно за другим, складываться в планы, цели: найти воду, место для ночлега, питание – океан, лес… вода – ручей. Жильё можно построить. А Альфия всё улыбалась – это было приятно, но не давало сил.

Он придвигает мой стул к себе, обнимает меня обеими руками. А ведь его объятия тоже всегда придавали мне сил, даже простые взгляды, пусть и издалека, позволяли не впадать в уныние, не опускать руки. Разве не старалась я всё время держать его в поле зрения, чем бы ни занималась в лагере? Разве кто-нибудь в деревне ждал его так, как ждала я, когда он увёл Хромого подальше от всех?

Он такой… обычный, живой, уязвимый и неидеальный, как и говорил сам, и я вижу всё это только теперь. А в лагере его образ сложился совсем иначе. Я ведь боялась его и, наверное, потому и нападала всё время. А он, оказывается, всегда был моей безопасностью, ранимой нежностью, частью меня.

– Это не было вспышкой, – признаётся. – Первыми стали проявляться детские воспоминания. Почему-то. Хотя, ясно почему – память предпочла начать с самого начала. Ты маленькая совсем, хрупкая до ужаса, и мне дают тебя подержать, подстраховывая снизу большими взрослыми руками. Можешь смеяться, но это – самое первое воспоминание о самом себе, потому что самое яркое. Потом ты гладишь меня по голове тёплыми своими ладонями – уже старше намного и я, и ты. И твои чёткие взрослые слова «не бойся». Я не помню, чего я боялся, но в тебе, двух, может, трёхлетней было достаточно магии и влияния на меня, чтобы прогнать все мои страхи.

Он прижимается к моему виску, убирает волосы от уха и хоть и шёпотом, но чётко говорит:

– Я люблю тебя. Ты ведь это помнишь?

Pistol – Cigarettes After Sex

Господи… я… прячусь в ладонях. Но разве скроешься от собственной глупости? Куда бы ты ни уехал, везде возьмёшь её с собой.

Перед глазами стена цунами над океаном, разломанные в щепки вековые стволы сосен и елей. Он едва не погиб, мы оба. Я вижу его впалые щёки и синяки под глазами, когда впервые прихожу в сознание после болезни. Я вижу… все изгибы нашего пути, всё то, что случилось, и всё то, что прошло мимо.

Мы живы, и это чудо. А чудо ли?

Я убираю от лица руки, потому что сейчас мне нужно сообщить ему важное.

– Скажи, ты допускал когда-нибудь мысль, что мы могли бы… ну, чисто теоретически, могли бы быть порознь? Может, и с другими людьми, а может и нет, но порознь. Чисто теоретически.

Всего лишь слова. Всего лишь звуки. Но заряд энергетического поля вокруг нас за долю секунды меняется на отрицательный. Тональность его вибраций взлетает до настолько высокочастотной, что я даже, кажется, слышу шум в ушах.

- Нет. Никогда.

- А я допустила.

В его взгляде грозовое небо, и пока оно не обрушилось на наши головы ливнем, нужно разогнать свинцовые тучи.

- За это хочу попросить у тебя прощения. Да и у себя тоже. Я очень, очень сильно тебя люблю. И больше никогда, никому, и ни за что на свете не позволю тебя забрать. Даже если это будет только память.

Это так волнительно - наблюдать за тем, как тяжесть в его глазах растворяется в чём-то совсем другом… тёплом и спокойном. Но мне хочется кое-чего другого.

- И ещё. Я обещаю быть ласковой и нежной… с тобой всегда. Очень ласковой и очень нежной. В общем, врублю на максимум. На всю мощность. И это… пошли уже… бельё давно высохло. Сколько можно уже? Что ты тянешь?

Его рот растягивается в улыбке, а в глазах – тягучая тьма. Вязкая, обволакивающая обоих.

- Ах же ты… Ты нарочно что ли? – внезапно озаряет меня догадка.

- Н-нет! Что ты, как можно! Я просто в предвкушении… полгода воздержания… ты хоть представляешь, какой у тебя долг?

- С процентами?

- Проценты… вообще, капец. Ты их не осилишь, точно тебе говорю.

- Ну… хотя бы попытаюсь.

Это длится всего долю секунды, но я успеваю заметить. И готова поспорить, он сам даже не догадывается, что сделал это – провёл кончиком языка по краю своих верхних зубов. А это означает, что он уже нажал на неё, на свою красную кнопку.

Я помню.

Запись в дневнике.

Мне никто не верил, потому что в это трудно поверить.

Потому что такие люди попадаются слишком редко, чтобы быть правдой.

Я была маленькой, глупой и не умеющей ценить. Как ни странно, но в семье настолько правильной, как моя, научили всему, кроме главного. Я хвастала подругам о том, что ему никто кроме меня не нужен, что у него нет друзей, а всех, кто