– Похоже, ты прав, – согласилась Тоня. Додж дал задний ход, через минуту мы вновь были на автостраде. Но мы не могли понять, куда теперь мы едем. Пространство меж встречных полос было обсажено пальмами с подсветкой снизу, однако же вдоль дороги тянулись черные горбы изб, и к тому же дождь опять припустил так, что дворники на стекле стали чертить две половинки пня. Наконец мы опять оказались на связанном в узел мосту с полосатым бордюром. Он выныривал то справа, то слева, автомобиль плавно скользил вдоль него, как сани в желобе, и когда мы кое-как развязались с ним, сквозь залитое боковое окно мелькнул искаженный, словно мираж, фасад дорогого отеля. Мы притормозили. Ключ опять не вынимался. Тоня на сей раз сказала, чтобы я сидел тут, а она понаведается, где мы, собственно, встали. Она нашла в бардачке зонтик и, прячась под ним, исчезла меж совсем уже тугих и прямых, как струны, дождевых струй. Ее не было минут пять. За это время я с удивительной (для меня) остротой осознал всю глупость своего положения: в чужой машине, без прав и не умея водить, в районе города, которого я вообще не знаю, посреди чужой – уже навсегда чужой – огромной страны, где никто не знает меня и не ждет (как, впрочем, никто меня не ждет и в исчезнувшей за океаном России), я был действительно одинок. Это было похоже на мгновенный приступ безвесья в самолете, меняющем курс. Но мой курс я не мог изменить. Тоня появилась как ни в чем не бывало, в чулках, мокрых по щиколотку, о которых сказала, что это чушь (я все же настоял, чтобы она надела новые, из магазина), после чего вывела автомобиль на дорогу, сообщив, что где-то на юге, кварталах в пяти, есть японский ресторан. Не знаю уж, так ли она поняла и туда ли мы ехали, только ресторан оказался опять китайским, но гордый роллс-ройс и пара серебряных акьюр подле него совершенно меня успокоили. Мы прошли в уютный небольшой зал с аквариумом, в котором плавала рыба со столь недовольной физиономией, что сразу было видно, как она относится к своей судьбе (ее держали на случай, если какой-нибудь гурман пожелает вдруг заказать из нее деликатес). Мы заказали мясо и овощи. Официант, расчувствовавшись от того, что я спросил у него куай-дзы (палочки), интимно посоветовал нам взять бутылку сливового вина. Он не солгал: ничего вкуснее и мягче я не пробовал в жизни и захмелел незаметно, словно сам собой. Я плохо помню, о чем мы болтали с Тоней. Но полагаю, вино оказало на нее то же действие, что и на меня, и, когда мы вернулись в отель, в свой номер, она вдруг обмякла вся в моих объятьях так, что я беспрепятственно уложил ее на кровать и снял с нее все, кроме чулок. Потом я потушил свет и зажег свечи, прихваченные у Джея. Она странно улыбнулась (я уже привык к этой новой ее улыбке), раскинула ноги – и вдруг закрылась ладонью, сжав средний и безымянный пальцы, как Лисистрата Бердслея. «Затем, что был герой раздет…» Я думал, это лишь игра, флирт: прежде – в Киеве – это бывало не раз. Я был возбужден. Еще в магазине мое тихое помешательство дало себя знать. Теперь ему пора было стать буйным. Но те времена прошли, прошли безвозвратно. Я попытался отнять ее руку.

– Ты хочешь меня изнасиловать? – кинула она зло. И тут я увидел ее глаза.

Позволю себе небольшой комментарий. Он займет (старый добрый прием!) как раз то время, что мне понадобилось, чтобы прийти в себя. Итак. Середина прошлого века. Скучные шестидесятые. Отель где-то в Европе, в европейской глуши. И автор «Игрока» у ног своей голой любовницы, на сей раз твердо отказавшей ему в любви. Он встает с колен и хрипло цедит бессмертную (по своей глупости) фразу:

– Русские так не уходят. (Кто не верит, см.: Лосский. Бог и Мировое Зло. Страницы не помню.)

Но я никогда не чувствовал себя особенно русским. Мне было плевать на самолюбие. Мне было плевать на все. Зная, что губы мои дрожат, я все же спросил почему. Вот так: «Господи, почему?!» Она молчала долго. Потом медленно произнесла:

– Я не хочу тебя… – и смолкла будто на полуслове.

И тут я зарыдал. Не стану оправдываться. Как бы там ни было, человек имеет право – раз в жизни – на слезы. Он вправе оплакать свою жизнь.

Это продолжалось час или дольше. Я сидел на краю койки. Тоня тихо ждала. Коробка салфеток – tissues – подошла к концу. Пол был усыпан ими. Я собрал их, смял в один ком и унес в клозет. Тем временем догорели ханукальные свечи. Мы остались во тьме. Я лег к себе в постель, свернувшись, как мог, и проснулся утром с невозможной, чудовищной, адской головной болью. Кое-как я нашел в вещах тайленол и еще забылся на час. Когда я снова открыл глаза, номер показался мне необычно пуст, и, подняв голову с подушки, я увидел, как Тоня застегивает на полу свою плотно уложенную дорожную сумку. За окном было солнце.

– Ты можешь остаться, – сказала она просто. – Я уезжаю.

К моему изумлению, я увидел темные пятна у ее глаз.

– Ты не спала? – спросил я.

Она отвернулась.

– Ну что ж, – сказал я бодро и вскочил с постели. – Будем считать, отдых кончен. Океан надоел. Администрация удивится. Но я тоже хочу домой.

– Тем лучше, – сказала Тоня.

Формальности не заняли и пяти минут. Я побросал пожитки в свой сак и свернул его. В последний раз нам подали додж – и вот уж мы катили на восток по раскаленному асфальту. От вчерашнего ливня не осталось ни капли.

– Он сказал, что любит ее безумно. Она сказала, что хочет пива, – произнес я.

– Хемингуэй? – спросила Тоня.

– Почти, – я кивнул. – Моя стилизация. Похоже?

– Она сказала, что хочет бензина, – сказала Тоня, быстро сворачивая к колонке. Это была правда: счетчик был на нуле. В отличие от «района трех штатов» (Tri-state area, Нью-Джерси в том числе), во Флориде путники на заправочных станциях сами поят топливом своих зверей. Тоня вышла в жару, хлопнув дверцей. На востоке опять собрался дождь. Но мы успели как раз к самолету. Я взял билет до Ньюарка с пересадкой в Атланте: не хотелось опять лететь в Нью-Йорк и после плестись автобусом целый час. Тоня выбрала какую-то безродную дешевую компанию – на слух что-то вроде Wings Jet, но не ее – и ушла в