себе запахи и устанавливающие гармонию и красоту порядка».

Практически метод дивизионизма выглядел следующим образом.

Работа выставлялась не в отдельной вазе, а в группе фу­жеров, каждый из которых, будучи наполнен соответствую­щей жидкостью, источал элементарный запах.

Дивизионизм долгое время не признавался официальной критикой. Многие из дивизионистов умерли в безвестности, продавая свои произведения за бесценок.

Особенно трагически сложилась судьба Рене Пио, чьи произведения так высоко ценились уже спустя какое-нибудь десятилетие. Лишь за два года до смерти, когда Пио был прикован к постели неизлечимой болезнью, началось его при­знание. Его работы еще тогда были приняты в лучшие музеи мира, кроме Лувра, ибо в Лувр запрещено принимать работы художника до истечения трех лет со дня его смерти. (Слово «художник», употребленное выше, рассматривается нами как широкое понятие, включающее истинных представите­лей всех видов искусства.)

Дивизионизм процветал более восьми лет, когда на смену ему пришло новое течение духописи.

Основатель гипер-ароматизма Фон Низер писал: «Поче­му я должен рабски копировать природу? Разве, основываясь на данных современной науки и на своем эмоциональном вос­приятии, я не могу создавать собственное мироощущение, выражая его средствами, предоставленными мне искус­ством?»

Первой программной его работой был «Ночной Мулен Руж».

Фон Низер добился в этом произведении особой остроты запаха и выразительности добавлением ничтожного количества этилизотиоцианата (этилового горчичного масла).

Выставлялся Фон Низер, как и ароматисты, в вазах: он был противником дивизионизма.

Фон Низер подчинил своему влиянию духопись почти на двенадцать лет. Среди других гипер-ароматистов следует отметить Уильяма Юрэдли («Обреченные», «Персидский ко­вер» и др.) и Шарля Вуйяра («Аристид Бриан», «Пуанкаре» и др.).

Когда гипер-ароматизм утратил свое первоначальное значение, ему на смену выступил нео-ароматизм. Сущность этого течения в духописи заключалась в возвращении к ароматизму Поля Сиба, правда, с некоторыми оговорками.

Выдающимся духописцем-неоароматистом являлся Эжен Лярив («Письмо из Африки» и др.).

Нео-ароматисты также выставлялись в вазах.

Однако уже тогда обнаружились тенденции появления в духописи наиболее крайнего направления, оформившегося впоследствии в так называемый контр-ароматизм.

«...Пусть мещане нюхают беспрепятственно свою аро­матную водицу, которую услужливо поставляют им господа Тома и Лярив. Задача истинного духописца — показать чело­веку мир его жизни — мир страданий и скорби, извлечь на дневной свет тайники человеческого сознания», — писал Седжвик Ньюмен.

На очередной выставке духописцев в Биенале Ньюмен вы­ступил с работой из хлорной извести, аммиака, сероводоро­да, нашатырного спирта, фосфорного ангидрида, разлитых в отдельные восемь фужеров.

Это произведение, носившее название «Фундамент», вы звало подлинную бурю. Многие встали на защиту автора, объявив «Фундамент» подлинным откровением. Другие обрушились на Ньюмена с раздраженными нападками.

Ньюмен, как в прошлом Сиба, де Тома, Лярив, имел много последователей. Вскоре даже такие отталкивающие запахи, как запах сероводорода, стали банальными и расценивались как проявление бездарности.

Катастрофа наступила через два года.

Духописец-контрароматист Жюль Мютуа выставил на очередной выставке три фужера, в которые, как полагают сознательно, был введен фосфористый водород, пахнущий обычно гнилой рыбой и сильно ядовитый.

Присутствовавшие на вернисаже, уже выходя из помеще­ния, почувствовали себя несколько неуверенно. Ощущалось также подергивание в конечностях. Наблюдалось расшире­ние зрачков. Через несколько дней 345 человек, посетивших вернисаж, скончались в мучениях.

При патологоанатомическом вскрытии было констати­ровано полнокровие и кровоизлияние в мозгу, в дыхательных путях, легких, печени, жировое перерождение внутренних ор­ганов, то есть все признаки отравления фосфористым водо­родом.

На следующий день после похорон разъяренная толпа забросала камнями мастерские контр-ароматистов. Были убиты Ньюмен, Мютуа и девять других крупных духописцев. Ненависть перекинулась на всю духопись вообще.

Слово «духописец» стало бранным. Парламент, под дав­лением снизу, специальным декретом запретил после бурных дебатов занятие духописью как опасное для благополучия и жизни населения — под страхом крупного штрафа и тюрем­ного заключения от двух до трех лет.

60

Вихрь налетит, подхватит и завертит,

И бросит наземь. И охватит стыд.

Борис Камянов

С этим я, конечно, не мог попасть в официальную лите­ратуру и, как многие другие, стал искать окольные пути. Это были пути, которые погубили множество людей, превратив их в окололитературных халтурщиков. Сколько живых трупов я видел на Западе и в Израиле, куда эти люди бежали, спасая остаток сломанной жизни. К счастью, я в этом не преуспел.

Соня пробовала силы в сценариях для мультфильмов. Я временно присоединился к ней, а потом стал искать и свой путь. Как ни странно, завсценарным отделом студии мульт­фильмов Фролов заметил меня и даже сделал плохо мной понятый намек на соавторство.

61

И под халатами ищут

Потные револьверы.

Олжас Сулейменов

Однажды Рафальский приехал на «Победе» вместе с гос­подином, производившим впечатление человека интеллигент­ного и даже благожелательного.

— Есть сведения, что в «Факеле» изучают оружие.

— Это чушь! Кто это сказал? Этого нет и не было! Тот, кто передает такие сведения, лгун и провокатор. Не секрет, от ко­го это исходит?

— От Буйницкого.

Лично я Буйницкого не знал, но слышал о нем. Это был вздорный тип. Незадолго до этого его взяли в армию, и он служил под Москвой. Мне не сказали, что конкретно говорил Буйницкий, но потом я восстановил картину. «Ну, теперь все пойдет по-иному, — хвастался Буйницкий служившему с ним узбеку. — Есть клуб «Факел». Там изучают оружие. Посмот­ришь!»

Вероятно, узбек и донес на него, или же их разговор под­слушали. Не исключено, впрочем, что все это было сфабри­ковано нарочно с целью выбрать «Факел» для дутого дела. Разговор об оружии, кем бы он ни был поднят, не был без­обидным, а я мог стать первой его жертвой.

— Что вы можете рассказать об эсперанто? — вдруг спросил господин.

Я прочел краткую лекцию на эту тему, которая, впрочем, была совершенно излишней, ибо все это можно было узнать в любой популярной публикации. Я упомянул только одно имя — югослава Иво Лапенна, который был председателем международной федерации эсперантистов.

Народ из «Факела» продолжал разбегаться. Весной мы еще устроили там вечер. Манякин спел песню о Монтане: «Когда поет далекий друг». Вероятно, петь песни на вечерах было ча­стью его обязанностей как сотрудника ГБ. Я опасался, что кто-нибудь из тех, кто был на вечере Дудинцева в МГУ в но­ябре, узнает меня, надел черные очки и в таком виде сидел в президиуме, вызвав немалое удивление.

Вскоре от «Факела» осталась лишь литсекция. Я пригла­сил туда Генриха Сапгира, Холина, и они вместе с юными поэтами образовали ее ядро. Им удалось устроить вечер встре­чи с литобьединением «Магистраль», имевшим хорошую ре­путацию у тех, кто хотел войти в