сами израильтяне: свободные и красивые, лишенные той печати униженности, которая была на всех нас.

Выступил и арабский ансамбль из Назарета с еврейкой-конферансье, говорившей на плохом русском языке. Это бы­ли коммунисты. Но и арабы выглядели очень привлекательно. Еврейка-конферансье была замужем за одним из них. Я за­шел на эстраду, где московские евреи окружили израильтян и жадно ловили каждое их слово. Одного израильтянина оса­ждал московский еврей:

— Их хоб а швестерке ин Тель-Авив![22]

Я стал расспрашивать французского еврея, говорившего по-русски, каковы его политические убеждения. Посмотрев на меня подозрительно, он уклонился от ответа, а в толпе на меня зашикали:

— А зачем вам это? А?

В одной из групп слышался поучающий голос:

— Там-таки все умеют работать, не то, что здесь.

Один московский еврей знал иврит.

— Скажите, — спросил я араба через него, — какие отно­шения между евреями и арабами?

— Настоящей дружбы нет, — огорченно сказал араб, — ара­бов не берут в армию.

Коммунистка-конферансье дубовыми фразами оправдыва­ла Насера к вящему изумлению присутствующих.

— Чего же вы там живете? — резонно спросили ее.

А рядом старая еврейка не могла наглядеться на хоро­шенькую сабру.

— Мейделе майне[23], — приговаривала она.

После Останкино ни один концерт израильской делегации больше не проходил открыто. Были приняты необходимые меры.

На второй день фестиваля я отправился в Останкино, в район гостиниц, где поселили гостей. Там бродило множест­во любопытных. Я заговорил на немецком с аргентинцем. Неожиданно в его «немецком» языке я уловил слово «досиге»[24].

Я тотчас спросил:

— Sind Sie ein Jude?[25]

Мы тепло пожали друг другу руки. Подошел высокий ев­рей средних лет и стал расспрашивать у меня про жизнь со­ветских евреев. Я сказал ему, что было плохо, а сейчас стало лучше.

— А что означает для евреев снятие Кагановича?

Совершенно чистосердечно я сказал ему, что этого крово­пийцу жалеть нечего.

Была еще и встреча председателей молодежных клубов, в которой я принимал участие ex officio[26]. Набрался там всякий международный сброд, а советские идиоты, попавшие туда, устроили овацию аргентинскому делегату, крича во всю глотку: «Передайте привет Лолите Торрес!»

Это была популярная тогда в СССР аргентинская киноак­триса.

Через переводчика я поговорил с председателем общества борьбы с алкоголизмом из Того.

— А что, это так опасно?

— Да! Если алкоголизм не прекратится, — взволновался жи­тель Того, — через 15-20 лет все население Того вымрет!

— Что же они пьют?

— Как что? Коньяк, ликер!

«Хм! — подумал я. — Нашим бы это».

Во время встречи советский чиновник из профсоюзов, испытующе посмотрев на меня, заметил, что сейчас среди советской молодежи много пены. Не имел ли он в виду и меня?

На фестиваль прибыл из Будапешта Йожка Шторк, мой товарищ по СТАНКИНу, с женой Аэлитой. К моему изумле­нию, которое я вынужден был скрывать, он стал расхваливать советское вторжение в Венгрию, признавшись, что в те дни он сидел взаперти, боясь за свою жизнь.

Вечером я зашел в гастроном на Сретенке. Спиной ко мне стоял оборванец, рубаха которого на спине была разодрана сверху донизу. Майки на нем не было. Купив шар буженины, он алчно вцепился в него зубами прямо у прилавка. Это был Вася Ситников! «Три дня из дому не выходил. С голоду подыхаю», — пробурчал он и снова впился в буженину.

69

После фестиваля я подался в отпуск в Молдавию. В Киши­неве меня встретил Эдлис, работавший журналистом в ком­сомольской газете «Тинеримя Молдовей». Оттуда я поехал на север Молдавии в автобусе по прекрасным разноцветным бессарабским холмам, где когда-то кипела еврейская жизнь, стертая ныне с лица земли.

Первой остановкой был небольшой бессарабский горо­док Сороки на берегу Днестра. Мне не удалось найти в нем жилья, и я отправился на пароме на украинскую сторону реки в большое село Цекиновка. Я быстро нашел свободную хату. Хозяином был дед, воевавший еще в русско-японскую войну. Единственный оставшийся в селе еврей промышлял сливовым самогоном.

Весь украинский берег Днестра был в своеобразных руи­нах — остатках гигантской сети советских оборонительных сооружений, выстроенных от Черного до Балтийского мо­ря до 1939 года. Она состояла из дотов с железобетонными стенами неимоверной толщины, соединенных между собой ходами сообщения. По решению великого полководца Ста­лина все это было взорвано после захвата Восточной Поль­ши, Буковины и Бессарабии, так что советские войска не смогли ими воспользоваться во время германского вторже­ния.

В верхней части Сорок жили цыгане, загадочный народ, выстоявший против советской власти, несмотря на гонения.

Цыганские дома снаружи невзрачны, зато внутри убраны бо­гато, в особенности много ковров.

Около каждого дома работали кузнецы, и воздух был по­лон кузнечным перезвоном. Работали по трое: молотобоец, как правило, здоровый молодой мужчина; опытный старик, поворачивавший поковку, и мальчик, раздувавший меха. Я фотографировал, а они охотно позировали. На крыльцо одно­го дома вышла ослепительно красивая цыганка, кормившая открытой грудью ребенка. Она тут же предложила мне по­гадать, но я хотел лишь сфотографировать ее. Заметив это, молотобоец бросился на меня с кочергой: «Нэт! Нэт!»

Я спасся бегством. Цыгане законов не признавали. Хватил бы кочергой, и все тут. Цыгане ухитрялись жить, открыто презирая советскую власть. Детей в школу не отдавали. Мла­денцев мужского рода увечили сразу после рождения, так что, сохраняя трудоспособность, те становились непригодными к военной службе. Голосовать не ходили. Вселенское кочева­ние цыган было юридически оформлено. Мужчины всегда ра­ботали кузнецами и лудильщиками. Они заключали договора с отдаленными колхозами и совхозами на починку котлов и инвентаря, что давало им законное право перемещаться с семьями по всей стране.

После десяти дней, проведенных в Сороках — Цекиновке, я отправился в Черновцы. В автобус набились цыгане, ехав­шие на свадьбу. На одном молодом цыгане была надета рубашка, истлевшая от грязи. В районе Липкан дорога про­ходила вдоль братской советско-румынской границы. Изра­ильско-арабская граница в любом ее месте выгладит детской забавой по сравнению с ней.

Вдоль широкой реки Прут была протянута многорядная колючая проволока. Между проволокой и шоссе была рас­пахана и проборонована полоса земли шириной в несколько десятков метров, на которой мог быть виден след курицы. Проволока подключена к сети сигнализации, повсюду — тща­тельно укрытые пограничные посты. А ведь здесь не было террористов!

В Липканах ко мне подсел молдаванин, начавший де­монстративно перечислять румынские части, стоявшие здесь до 1940 года: «Сто двадцать четвертый Тимишоарский полк! Двадцать девятый Плоештский батальон!»

Он видел во мне завоевателя.

В Черновцах жила одна из двоюродных