Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из Черновиц я отправился в Киев, где жила еще одна двоюродная сестра матери, Броха, с дочкой Асей и мужем Иосифом, бухгалтером артели. Денег у них водилось немало, но тратить их боялись, ибо официальная зарплата Иосифа была ничтожной.
В Киеве я не преминул посетить Киево-Печерскую Лавру, оставившую во мне тяжелое впечатление. Мир мощей и монахов был мне не только чужд, но и неприятен.
70
Вернувшись в Москву, я забежал к В., жившему по соседству. Он был бледен и перепуган: «Большие неприятности. Меня сняли с работы и исключили из партии. Рендель сидит».
В. был знаком со многими из только что арестованной группы университетских преподавателей и аспирантов, ядром партийной и комсомольской организации МГУ, известной как группа Краснопевцева — Абошенко. Ага! Стало быть, Рендель интересовался «Факелом» как возможной базой расширения их деятельности. Успел бы он посетить «Факел», и дело для меня приняло бы иной оборот. Рендель отсидел двенадцать лет.
Помещения у «Факела» больше не было, и он сам по себе распался. Рафальский вызвал меня, и в разговоре вновь принял участие прежний элегантный мужчина. Я понес околесицу, что сейчас плодотворно занимаюсь в университете марксизма-ленинизма. Этот аргумент был, видимо, сочтен вполне уважительным, ибо через пару месяцев мне назначил свидание на бульваре тип блатного вида, сказавший, что как только мои занятия закончатся (а я действительно раз в неделю в рабочее время ходил на эти занятия в ЦДРИ), меня ожидает деятельность, достойная моих способностей. Войдя в роль, я с серьезным лицом подтвердил, что, конечно, для меня важнее всего завершить свое политическое образование. Более этот тип не появлялся.
71
Там, где дышит труд
Из конца в конец
Вдохновением
Огневых сердец,
Где цветут, слиты,
Песня и порыв,
Добрым гостем ты
Не был, Мойше-Лейб.
Весной 1958 года неожиданно получил разрешение на выезд Слепян. Ему срочно нужны были деньги. Он попросил найти покупателя на его абстрактные картины. Мой школьный друг Игорь купил его картину за 500 рублей.
Слепян пробыл в Польше недолго. Как сын реабилитированного он получил квартиру в Варшаве, но вскоре уехал во Францию с первой туристской группой. Спустя года два в «Литературной газете» появилась заметка об авантюристе в Париже, выдававшем себя за московского абстракциониста. Не трудно было догадаться, о ком идет речь. Но и для меня железный занавес обнаружил пробоины.
Мне попали в руки «The Brave New World» Хаксли и «1984» Орвелла, про которые я раньше ничего не слышал, хотя много лет спустя узнал, что книга Хаксли была переведена в СССР еще в начале 30-х годов. Я сам считал себя похожим на героя этой книги, открывшего мир цивилизации по томику Шекспира. Орвелл поразил меня глубоким пониманием советской системы, хотя, разумеется, он преувеличивал ее тотальность, описав идеальное состояние. В реальности советская система была терпимее. Это были первые книги, которые я прочел на английском.
72
Когда ему выдали сахар и мыло,
Он стал домогаться селедок с крупой.
Типичная пошлость царила
В его голове небольшой.
Я ходил по инстанциям в надежде получить собственное жилье взамен того, которое у нас было отобрано во время войны. Дошел до Комиссии партконтроля. Мое дело попало к члену КПК Фурсову, который работал там с 1939 года. Со священным ужасом шел я по коридору здания ЦК. В приемной Фурсова было две секретарши. Меня попросили подождать. Я ждал четверть часа.
Фурсов сидел, склонившись над столом, и нехотя поднял на меня глаза. Единственное, что было на столе, — газета «Советский спорт». Вот почему мне пришлось ждать!
Раздраженный, видимо, тем, что я не дал ему дочитать газету, Фурсов пробурчал: «Я разбирался в вашем деле. Право на жилплощадь у вас есть только в Минске».
На этом мои хождения по инстанциям по вопросу о жилплощади кончились.
73
Чем же думать?
Чем же жить?
Что же кушать? Что же пить?
Хотя я и продолжал сознавать себя честным коммунистом, не будучи в партии, и у меня не возникало сомнений в марксизме, столкновение с системой приближалось семимильными шагами. Я ненавидел Хрущева, и каждый его шаг, каждое его слово раздражали меня, хотя я и был рад поражению Молотова и Маленкова. Венгерские события, советские угрозы в адрес Израиля и советский роман с Насером меня возмущали, но окончательно не поколебали. Я искал утешения в том, что Кадар ведет умеренную политику, а Имре Надь живет на румынском курорте. Но именно казнь Надя послужила поводом для окончательного разрыва. Я чуть не заплакал, вспомнив чистки и казни в СССР, и в душе у меня все оборвалось.
«Все! Конец!» — сказал я себе.
В душе образовалась пустота. Естественно, что я оказывался во власти стихий, во власти всего, противопоставлявшего себя официальной идеологии. Наиболее сильным было влияние русской культуры. Еврейской культуры как самостоятельного явления — не было. Израиль маячил на горизонте как симпатичное, но провинциальное государство. О его культурном содержании ничего не было известно. Порвав с официальной идеологией, я, естественно, оказался пленником русской культуры, и это был приятный, чарующий плен. Прежде всего я увлекся русской религиозной стариной. Это не было связано с религиозной верой, будучи лишь чистым эстетизмом. Надежда Васильевна первой заронила во мне интерес к религиозному искусству. Дом композитора его усилил и развил.
Спустя несколько лет образовалась повальная мода на религиозное искусство. Но в 1957 — 1958 гг. она еще только-только зарождалась.
74
И молчаливо Вологда
Свои вздымает купола
В безлюдье площади и парка.
В бидоны бьет — в колокола
Телега с пьяною дояркой.
— Провинция, прости Москву!
Сразу после того, как я внутренне разорвал с системой и ее идеологией,