литературу. Со стороны «Магистрали» пришел еще никому неизвестный Булат Окуд­жава, а также Эльвира Котляр.

Нас выгнали из Большого Харитоньевского переулка, но дали еще возможность собираться в Армянском, в школе, ве­чером после занятий.

Я находился в постоянном контакте с секретарем Куйбы­шевского райкома комсомола Верченко, который ныне явля­ется одним из главных боссов Союза писателей.

62

Суэцкая кампания 1956 года приковала мое внимание к Израилю. Я возмутился, увидев наглую ноту Булганина Бен-Гуриону. Но когда ВНАИЗ выгнали на демонстрацию соли­дарности с Египтом к египетскому посольству, находивше­муся в двух шагах от ДЗЗ, пошел со всеми. Нас приветствовал посол Египта Эль-Куни.

По-прежнему сочувствие Израилю не приводило меня к отождествлению с ним. Для меня это было маленькое про­винциальное государство. Я же был житель большого метрополиса, житель свехдержавы, от которой зависели судьбы мира. Я вырос около Кремля, в центре мира. Я был, как и почти все жители страны, великодержавным шовинистом. Уй­ти в сторону, с места, где делалась история, как теперь гово­рит Александр Зиновьев? Нет, к этому я не был подготовлен.

На моем горизонте давно маячила семья Мойсея Белень­кого. Это были друзья семьи моего школьного друга Вити. Я помнил, когда Беленького арестовали в бытность его дирек­тором Еврейского театрального училища. Знал, что он был в ссылке, что его жена Эльша ездила к нему. После смерти Сталина Беленький вернулся в Москву. Зимой 1957 года Ви­тя передал, что приятель Беленьких хочет купить еврейскую пишущую машинку, ту самую, которую я отказался продать в 1947 году Давиду Гофштейну. Человек этот, А. М., был реко­мендован с наилучшей стороны. Меня заверили, что машинка пойдет на дело. Ну раз так, я решился ее продать и по­знакомился с покупателем, остановившимся у вдовы Арона Кушнирова, Любы, которая сама недавно вернулась из лаге­ря. Жила она в Доме писателей. Ее сын Радик учился в моей школе, на год старше.

А. М. мне понравился. Он просидел семь лет по обвине­нию в участии в «Южном сионистском центре». Был на Колыме в самых тяжелых условиях. Сейчас он горел идеей «Антологии средневековой еврейской поэзии». У него был договор с Гослитиздатом, и он сновал от поэта к поэту, при­глашая их к себе переводчиками. Ему дали согласие Мар­шак, Ахматова, Пастернак. Я порекомендовал ему Генриха Сапгира, и они договорились о переводе одного из двух сти­хов Иегуды Галеви с подстрочника. А. М. был пламенным сио­нистом, первым сионистом, которого я знал. Он снабдил меня израильским календарем на русском языке, агитацион­ными израильскими брошюрами. А. М. говорил только об Из­раиле.

Но в то же время он ходил с коллективным заявлением в ЦК о восстановлении еврейской культуры в СССР. Жил А. М. в Ленинграде, в Москве бывал наездами. Он работал в Институте востоковедения у академика Орбели и часто упо­минал имя Старковой.

63

В начале 1957 года, когда я выходил с работы, меня ос­тановил бородач диковатого вида без шапки, но с теплыми наушниками. Бородач был послан Борей Алимовым, с кото­рым я договорился в тот день встретиться. Художник Вася Ситников, так звали бородача, был донской казак. Во время войны, по подозрению в симуляции сумасшествия, он был брошен в особую Казанскую психбольницу, где в жутких ус­ловиях просидел несколько лет. Вася не был сумасшедшим. Это был хитрый русский мужик, очень острого ума, талант­ливый, но разгильдяй. Жил он в одном из Сретенских пе­реулков, в комнате, вряд ли большей трех метров! Там умещался лишь диван, и надо было протискиваться, чтобы пробраться к окну. На стене висел каркас байдарки, а на две­рях был приколот кнопками вырезанный из газеты портрет Хрущева.

Работал Ситников в Суриковском институте, показывая во время лекций диапозитивы, за что приобрел кличку «Васька-фонарщик». Официально он считался душевнобольным и по­лучал пенсию по инвалидности. Вася давно понял выгоду такого положения, в точности как герои Ильфа и Петрова, наслаждавшиеся свободой слова в сумасшедшем доме. Куро­лесил он только на людях, а наедине с близкими был рас­судителен.

64

Я стою печальный у сараев

И стихи печальные пою.

Караул! Художник Замараев

Не одобрил живопись мою!

Евгений Кропивницкий

Под Москвой на станции Лианозово в нищенском бара­ке жил друг Генриха Сапгира и Холина художник Оскар Рабин. И Оскар, и Генрих, и Холин, и художник Юра Ва­сильев были учениками незаурядного человека Евгения Кропивницкого, учителя рисования в районном доме пионеров. Он оказал на них огромное влияние и снабдил таким заря­дом психической энергии, что все они, хотя каждый по-своему, стали видными представителями московской некон­формистской культуры. Но Кропивницкий на все смотрел «из гроба».

Учителем и другом старого Кропивницкого был поэт Фи­ларет Чернов, бродяга, погибший в лагерях. Я встретил его антирелигиозные стихи в газетах 1922-1923 гг. Это, есте­ственно, отразилось и на его учениках. Они могли, собрав­шись, распевать его песню, чуть не гимн:

Будешь ты лежать в могиле В отвратительнейшей гнили. Значит, все похерь!

Оскар женился на дочери Кропивницкого, Вале. К этому кругу принадлежал и сын Кропивницкого, Лев, также худож­ник.

В Лианозово повадилось приезжать множество народу. Од­нажды я застал там Алика Гинзбурга, но тогда не познако­мился с ним. Кстати, Алик тоже кончил мою школу, но на несколько лет позже.

Оскар был гол как сокол, почти нищий. Его только-только стали покупать частные коллекционеры. Барак его производил угнетающее впечатление. Мебель, кроме стола и желез­ной кровати, отсутствовала.

Искусство Оскара всегда было невеселое. Он пытался эс­тетизировать мир бараков.

65

Весной 1957 года мой приятель В. дал мне рукопись о на­родности искусства. В. уже имел два высших образования: физкультурное и истфак МГУ, и поступал на заочный ис­кусствоведческий факультет МГУ, чтобы иметь третий дип­лом! Он обладал исключительно солидной внешностью, а та­кие русские люди не могут ходить в рядовых. Их сразу по­сылают на руководящую работу. После окончания истфака В. был для стажировки направлен в один из московских рай­комов комсомола в качестве завотдела. Это было необходимым трамплином для его будущей карьеры.

Прочтя рукопись, я написал «эссе», восстав на самое по­нятие народности. Я пользовался аргументами, похожими на те, которыми пользовался Алексей Константинович Толстой:

Я ведь тоже народ,

Так за что ж для меня исключенье?

Вскоре поздно вечером ко мне без предупреждения при­шел В. с незнакомым мне Леней Ренделем. Они вывели меня на улицу и устроили проработку моего «эссе», причем про­работку марксистскую. Все было так внезапно, что я быстро