Больной терпеливо выслушивал и улыбался белыми губами. Глаза его за время болезни совершенно выцвели. Юлия гладила некогда сильную, а теперь худую почти светящуюся руку и целовала седой висок. Её саму врачи укладывали на больничную койку- давление. Но она уговорила колоть её тут, на ходу. Пока не припечёт совсем она будет рядом или уйдёт с ним. Она опять погладила светящиеся белизной пальцы мужа и подняла тяжёлую голову на профессора.

— И работать столько я не могу вам позволить, — поправляя на носу очки бодро вычитывал медик, кивая на исписанные листы.

— Не вижу смысла спорить…,- отмахнулся он.

Она с надеждой всматривалась в доктора, но лицо врача было не проницаемым.

Какая уж тут еда и причём здесь работа, Юлия всё понимала — игра, притом никому не нужная. Он давно обо всём догадывается, но участвовала в ней. По щекам медленно сползли две горячие слезы. Поспешно отвернулась: "Только бы не заметил". Старалась быть всегда рядом. Первого кого он видел открыв глаза — была она. Её спокойный ласковый взгляд и влажное полотенце ждали его пробуждения.

— Люлю?!

— Я тут, дорогой.

О своей болезни он ни с кем никогда не говорил. И только однажды прошептал ей: "Ты не майся, я знаю, что у меня, хотя мне все врут!" Пальцы переплелись её и его в нежном пожатии. Две её слезы и две его слились в большую горячую каплю. Сложнее всего в такой ситуации излучать оптимизм. Ей нельзя было расслабляться ни на минуту. Собрав всю свою волю в кулак, шутками, лёгкими разговорами, она отвлекала его от тяжёлых дум. А он старательно скрывая своё состояние пытался подбодрить её. Медицина терялась натыкаясь на силу этих двух сильных любовью людей. Аду морозило от страха: чем кончится, маму валил гипертонический кризис, а она обколотая лекарствами рвалась к нему и делала перед ним вид что у неё всё прекрасно.

Болезнь не сделала его не угрюмым не замкнутым, не опустошила внутренне. Приходило много его фронтовиков. Истинные друзья понятно навещали. В этом крылся двойной смысл: отвлекало и утомляло его одновременно. Во время бодрствования около него всегда были люди, но и сестра с уколом наготове тоже. Уходя, вытирая слёзы, просили Юлию крепиться. Что они с Адой и делали, только получалось это не всегда успешно. Слёзы душа не давали дышать. Юлии нужны были сейчас не слова утешения, а чудо, а его не было и не было. Он таял на глазах и только её голос не давая ему уйти возвращал его из забытья. Он просил наклониться и спеть ему тихонько или принимался вспоминать годы прожитые вместе. Их набегало к полсотни. Много и есть чего. Она не отходила от него. Они знали оба, что это конец и старались не расставаться. Силы с каждым днём покидали его, но он, оставаясь Рутковским, стойко снося боль и неизбежность ухода, старался бодриться. Юлия, захлёбываясь слезами, гладила седую с большими залысинами голову и целовала ещё старающиеся жить глаза.

— Люлю, прости, ухожу, оставляя тебя одну. Не плачь, родная моя, крепись.

— Ты не о том говоришь…,- запротестовала она. — Тебя нельзя отпускать одного, ты опять влезешь в какую-нибудь неприятность. — Шептала она, прижимаясь к его исхудавшей груди. — Помнишь, ты просил не отпускать тебя больше никуда одного. Помнишь? Я обещала!

— Это не тот случай, дорогая. Ты нужна ещё нашей дочке, на тебе внуки. Я подожду тебя там. Мне не будет скучно и будет с кем по — стариковски поговорить, меня встретят фронтовики. Всё будет хорошо, моя маленькая, Люлю. Не отчаивайся и не огорчайся, пожалуйста. Мне жаль, что даже своим уходом, я приношу тебе страдания. — Нежно погладив жену слабеющей рукой по плечу, горько вздохнул он. — Как жаль, что я сделал твою жизнь сотканной из обид, несчастной. Как много тебе пришлось пережить со мной…

— Какой вздор ты несёшь. Счастливее меня не было женщины в целом свете. Меня любил лучший мужчина, а я безумно его.

— Покаяться хочу. Ощутив пьянящее чувство всевластия и лживой свободы я наделал много глупостей… Я не должен был принимать твоей уступки, я должен был быть сдержанным и осмотрительным…

Юлия не дала ему договорить прижалась губами к его белым устам. Он осторожно погладил её по голове.

— Дело прошлое… Но скажи. Почему ты осталась со мной

— Какая ерунда тебе лезет в голову. — Начала она, но поймав его просящий жест, согласилась на разговор. — Ну хорошо. Во-первых, любила. Один раз и на всю жизнь. Во-вторых, кое-что поняла. Я объясню. Самая сложная библейская заповедь- заповедь любви. Человек по природе своей эгоист и переломить, заставить себя любить ещё кого-то больше чем себя или хотя бы так же непросто. Любить другого- это ущемлять себя. А ты нас с Адой очень сильно любишь, иначе бы "воробушку" удалось переломить тебя.

Она нежно поцеловала его в уголки губ, потом, в саамы губы. По его щеке поползла скупая слеза.

— Господи, откуда привязалась к тебе эта болезнь, — простонала она.

А он ухватился за это.

— Простите, я своей болезнью причинил вам с Адой столько беспокойства.

— Какой вздор. Костя, ты сиротишь нас своим уходом и мы с Адой в отчаянии от бессилия перед этим невидимым врагом. Он отнимает тебя у нас, а мы не видим, не слышим его и самое страшное не знаем как и чем бороться.

Он гладил её руку, целовал пальчики. Безусловно видел, что она не сможет пережить его уход. Ведь они с ней, как две половинки, которые срослись навечно. Поэтому старался ободрить и убедить её жить и бороться с тоской. Быть полезной их дочери и внукам. Знал — Ада тоже будет страдать. Чтоб жене не было так одиноко, попросил перевести мужа Ады в Москву. Так спокойнее.

Наблюдая за каплями, которые сбегали по тонкой трубке ему в вену из прозрачной бутылок, укреплённых на штативе, она держала его руку в своей до тех пор, пока он не засыпал. В палату вошёл уважаемый доктор и, подняв её за локоть, потянул за собой. Юлия передав мужа медсестре, не удивилась приглашению, думая, что речь пойдёт о его болезни, покорно шла. Они вышли в коридор, подошли к окну, заставленному горшками с цветами. За окном над крышами кружили стаи голубей. Она смущённо смахнула слёзы. Он неуклюже мялся, долго не решаясь начать разговор. Поняв, что это может длиться до бесконечности, а в палате лежит дорогой ей человек, она его поторопила…

— Не стесняйтесь, доктор, давайте ближе к делу, я знаю надежду мне вы не в силах подарить…

Она изо всех сил старалась справиться с очерёдным берущим её в оборот приступом тоски и отчаяния. Но продолжалось это не долго. Она сумела взять себя в руки.

Он извиняюще глянул ей в глаза и произнёс:

— Юлия Петровна, вы, наверное, думаете, что речь пойдёт о болезни вашего мужа, но это не совсем так… — Он помолчал, потом добавил. — О нём, но… Мне право не удобно. Вернее совсем не удобно… Я в щекотливом положении. Поймите правильно, меня попросили. Одна дама. Она медик. Для неё это очень личное. Вы поняли о ком речь? — он опять заглянул ей в глаза, на этот раз с надеждой, что она избавит его от дальнейших неприятных объяснений. "Ну уж дудки. Пусть говорит. Она это "личное" по секрету всему свету раструбила. Артистка". К тому же, это не первый случай. Вчера на что-то подобное пытался намекнуть Мозжухин, но наткнувшись на её красноречивый взгляд, осёкся. Она была с ним была подчёркнуто ровна и приветлива. Но… забыть того, что именно он возил "воробушка" к Косте в штаб, потому что тот был занят делами и не мог распылять своё время, так что услуга была на дому, а главное потом, после войны играл на её стороне, не могла. Два дня назад Казаков мямлил про то же, но так и не решился на разговор. И вот ещё один парламентёр. Подождав и не получив понимания, тот нехотя продолжил:- Вот эта особа очень просила разрешения им с дочерью проститься с ним.