Навигатор прокладывал мой маршрут: автострада на Эстремадуру, съезд такой-то, ответвление такое-то, шоссе, грунтовая дорога. Не раз, когда я видела ее посреди пустых полей Ла-Манчи, как это случалось и в прошлом, после долгого пути по грязным, раскисшим после недавних дождей дорогам, сердце мое, стоило только выехать на эту грунтовку меж кустов и урбанистических прожектов, пронзила грусть. В то же время давал знать о себе и резкий выброс чистого адреналина: в конце концов, этот пейзаж – декорация моих многочисленных кошмаров, в которых недостатка не было.

После нескончаемого виляния и шлепанья колес по грязи я заглушила мотор на подъездной дорожке и, не вылезая из машины, огляделась. Два флигеля с волнистой черепицей, каменные стены, прорезанные окнами без стекол, старая мельница, которая давно стала просто башней с провалившейся крышей, – элементы декорации. Не могу сказать «то, что осталось», потому что всегда так и было. Летом или в другое время года, хотя бы и посреди зимы, ежели Женс принимал соответствующее решение, мы репетировали в тех жутких декорациях, которые сейчас открылись моему взору. Иногда мы спускались в подвалы – старые винные погреба, переоборудованные для наших целей, воздух там едва согревался кондиционерами, но наши упражнения там были более трудными.

Озираясь с каким-то идиотским любопытством, я задавалась вопросом, что сказал бы Женс, окажись он здесь со мной. Возможно, «возрадуйся, Диана Бланко, о, возрадуйся: это место сделало из тебя одну из лучших наживок страны». Может, это и так, но я не испытывала по этому поводу ни малейшей радости. И уж во всяком случае, вернулась в это поместье вовсе не ностальгировать.

«Это здесь должна я тебя ждать? – проговорила я про себя, мысленно обращаясь к моей цели, моей добыче, моей тайной страсти. – И ты придешь ко мне, распустив слюни, где бы ты ни был, с твоим мальчиком или без него?» Я в это не верила, но мне не оставалось ничего, кроме как верить Женсу. И вдруг я подумала, что если это средоточие страданий, воплощенное в старых камнях, послужит мне для спасения сестры, о, тогда – разумеется, да, мой дорогой профессор…

«Конечно же, я радуюсь. Я ощущаю просто неземную радость».

Я взглянула на часы на приборной доске и убедилась, что до темноты остается меньше трех часов. Пора двигаться.

Дверца моей «тойоты» хлопнула расстрельным выстрелом, когда я закрыла ее, выйдя из машины. Именно это заставило меня осознать стоявшую вокруг мертвую тишину. Было холоднее, чем в городе, но этого я ожидала. И запахи: пахло влажной землей, гнилым деревом. Я достала с заднего сиденья спортивную сумку и направилась ко входу. Входную дверь главного флигеля украшал массивный навесной замок, и эта деталь выглядела тем более смешно, что рядом зияло разбитое окно, через которое проникнуть внутрь мог кто угодно. Стряхнув пыль со своих видавших виды джинсов, я обошла этот этаж. Там было всего одно помещение, однако причудливой формы. Свет, хотя и тусклый, все еще проникал через окна, рисуя серые прямоугольники на полу. В центре комнаты была лестница, уходящая вниз. Я прошла мимо – спускаться мне, естественно, не хотелось. Снизу доносились какие-то звуки, похожие на топот, и я подумала, что не в первый раз увижу здесь мышей, – такое бывало, особенно когда мы приезжали после долгого перерыва. И я содрогнулась, припомнив, что Женс порой использовал их в наших постановках.

Кучи мусора, облупившиеся стены, даже несколько наших матрасов (сейчас они стояли вертикально, прислоненные к стене), рулоны заплесневевших гардин в углу – все выглядело примерно как в моих воспоминаниях, хотя признаки ветхости были заметнее. И я поняла, что даже руинам два года забвения не идут на пользу.

Я дошла уже до конца гостиной и тут, взглянув в окно на противоположный флигель, увидела мужчину.

Он наполовину высовывался из проема и упирался ногой в нижнюю раму, при этом нога и склоненный торс образовывали невероятный угол. Все вместе выглядело ужасающе или, по крайней мере, тревожно, но я была готова и к этому. Это был один из наших манекенов. Женс использовал их в качестве статистов на наших маскарадах или в постановке сцен из Шекспира. Мы обычно одевали их в соответствующие костюмы и вешали на грудь таблички с именами персонажей, если сцена предполагала участие нескольких. Этот оказался голым и лысым, а его нарисованные глаза выражали изумление. За его фигурой в полутьме второго флигеля я смогла разглядеть руки, ноги и головы, сваленные как попало, словно в братской могиле. И я чертыхнулась по адресу неизвестно кого, оставившего этот манекен в окне, явно задавшись целью до смерти напугать непрошеного гостя. Мне было известно, что группы мародеров смущают покой «Призрачной зоны», и я взмолилась (ради их же блага), чтобы никому из этой публики не пришло в голову потревожить меня.

В любом случае ни мыши, ни мародеры не являлись поводом для серьезного беспокойства.

Я вернулась к матрасам, положила на пол сумку и расстегнула молнию. Скрывать, что я приехала ждать, в мои планы не входило. «Делай все в открытую, не таясь, как будто твоя реальность – это тоже театр» – таков был совет Женса. Я достала пару бутербродов, завернутых в целлофан, термос с кофе, бутылку минеральной воды, одеяло и плоский фонарь с батарейкой, рассчитанной на длительный срок. Положила на пол один из матрасов, стряхнув с него пыль. Ветхий, конечно, но еще годный. Я уселась на матрас, достала из сумки ноутбук, открыла файлы с маской Жертвоприношения, разработанной профилировщиками, и еще раз просмотрела их, пока жевала бутерброды, запивая их водой.

А почувствовав, что готова, приступила. Для удобства сняла куртку и кроссовки, но оставила желтую маечку на бретельках, джинсы и носки. «Никаких тебе карнавальных костюмов, и не обнажайся. Сделай маску так, будто он стоит перед тобой», – сказал мне в тот раз Женс. Сначала я сыграла классическую версию Жертвоприношения, а потом – новый вариант, который создали перфис. Женс уверял, что совершенно все равно, какую версию выбрать. «Важно только, чтобы ты ничего не пропустила. Сделай ее целиком – со всеми жестами и звуками, которые ты обычно опускаешь, когда показываешь эскиз. Используй воспоминания о месте, в котором находишься, думай о том, что играешь весь спектакль для того, чтобы привлечь его. Но самое главное – будь порочной». Это означало, что я не должна скрывать ни почему, ни для кого я это делаю. «Не прячь своих сомнений», – прибавил он. Вот это – да, это у меня выходит отлично. И в самом деле, извиваясь и постанывая на матрасе, я не могла не думать, что это полный идиотизм. Невозможно приманить его, сидя в четырех стенах за много километров от зон охоты. Хотя в теории маска и может быть воспринята псиномом объекта на расстоянии, причем так, что он этого не осозна́ет, это работает обычно не направленно. Мы называем это «забросить сеть»: ловятся и невинные рыбки. Конкретная цель требует и конкретного расстояния. Женс просто рехнулся.

Тем не менее я продолжала. Моя задача состояла не в том, чтобы понимать, а в том, чтобы бить в одну точку – бездумно, безвольно. Быть наживкой – это быть ничем, или меньше, чем ничем. Не нужно даже «подчиняться», как солдат командиру. «Я должна», «я делаю» – эти выражения применительно ко мне явно ошибочны. Только перестав быть «я», только став «тем», что корчится на этом отвратном матрасе, издавая стоны, истекая потом и сверкая пунцовыми щеками, я потеряю саму себя. И, только потеряв саму себя, я смогу поверить, что бестия почует меня и подбежит укусить.