— На чем основано подозрение?

— Знаю, и все!

В груди у Володи взвилась крутая обида. Но снова он взял себя в руки.

— Прости меня, Шура, однако, тот, кто сказал обо мне такое, — просто неопытный сплетник.

— Никто ничего мне не говорил! — рассердился Щуровский.

Володя позволил, себе улыбнуться:

— Плетешь, выходит, по собственной воле?

Дьячков с Хоробриным так и вонзились друг в друга глазами. Федотов хлопнул ногой по земле. Щуровский же холодно побледнел. На секунду-другую он отстранился от всех, отбирая в уме слова, какими решил обидеть Раскова, да так, чтобы тот сейчас же отсюда ушел, ощущая себя раздавленным. Сделав отбор, он вынес каждое слово. Вынес медленно, выпукло и жестоко:

— Был бы ты на руку чистым, на суд, наверно б, не вызывали.

Дьячков с Хоробриным растерялись и виновато глянули на Раскова, заметив, как тот покраснел и спустил одну ногу на землю, намереваясь уйти. Однако уйти ему не дал Федотов.

— Ты это бо́тало-то не слушай! — Бригадир кивнул на Щуровского. — На него иногда находит! Любит, пали его, заводиться. А зачем? Не знает и сам. Посиди! — попросил Володю.

И Володя остался. Сидел на штабеле, чувствуя кожей лица задумчивый взгляд бригадира, который, хотя и глядел на него, а видел кого-то другого.

Володя не ошибался. Федотов смотрел на Раскова и видел во всей его тонкой фигуре, дешевом, давно неглаженном пиджаке с потертыми обшлагами, узковатом невзрачном лице и маленьких серых глазах, ушедших во что-то свое, того самого себя, каким он был в восемнадцатилетнюю пору…

…Именно в этом возрасте он и приехал в Митинский Мост, имея в кармане диплом. Начальнику лесопункта Пономареву, замученному работой старому человеку с издерганно-нервным лицом, он понравился тем, что был предприимчив, молод и безотказен. В лесопункте не было мастера нижнего склада, не было и прораба. За того и другого попеременно с техноруком приходилось работать Пономареву, и вот появилась возможность снять с себя лишнюю ношу.

Федотов и месяца даже не прожил в поселке, а стал во главе строительства двух лесовозных дорог. И вывозка леса повисла на нем, и все работы по нижнему складу. Вертелся он, будто белка в колесе. Хотел успеть всюду. Но это не удавалось. Каждый день надлежало ему контролировать ход строительства летней и зимней дороги, принимать привезенные с ближних делянок хлысты, подсчитывать, сколько плах и тесин нарежет в две смены пилившая шпалорезка.

Не от хорошей жизни стал Михаил доверять своим подчиненным приемочную работу. Вечерами он переписывая цифры. Ему говорили, а он их записывал в свой блокнот, веря, что цифры бесспорны, и тот, кто их произносит, его никогда, надо думать, не подведет.

Это и стало его ошибкой, вернее, расплатой за доверчивость к подчиненным. Поскользнулся Федотов на цифрах. При выкладке бревен в надречные штабеля обнаружилась недостача. Не хватало шестидесяти кубов.

Обмишуренный, в панике, с загнанным страхом в глазах, он явился к начальнику лесопункта. Пономарев сухо выслушал и уставился на него изнуренно-пеняющим взором. Уставился как на опасность, которая может подмять не только его, но и весь лесопункт.

Кивнув Михаилу на стул, Пономарев сказал ему вполуголос:

— Это же пахнет тюрьмой. Понимаешь?

Федотов, не слыша голоса своего, деревянно ответил:

— Ага-а.

— Теперь посуди! — Глаза на лице начальника лесопункта пыхнули светом, и показалось Федотову, будто сейчас он по-дружески улыбнется и скажет нечто такое, без чего им обоим не обойтись. — Посуди: хорошо ли с твоей стороны впутывать в это дело невинного человека?

Сказал и сразу отгородился от Михаила, как от помеченного бедой.

Федотов почувствовал неприютность. Тотчас же решил оправдаться. Однако, сдержался, смял в себе суетливый порыв и вдруг ударился взглядом о стол, на котором лежали дряблые руки Пономарева с зажатым в пальцах карандашом.

Под действием взгляда Пономарев откинулся к спинке стула, поднял руки, соединив их пальцами на затылке. Стол стал пустым. Кроме карандаша ничего на нем не лежало. Не стол, а барьер. По одну его сторону — Пономарев, кому предстояло жить, как и раньше, без перемен. По другую сторону — Михаил, кому надлежало жертвовать чем-то хорошим.

Федотов разгневанно покраснел, изготовясь спросить: «Я, что ли, по-вашему, виноватый?» Однако спросил о другом:

— То есть не впутывать вас?

— Да, — согласился Пономарев.

Федотов вскинул глаза и резко зажмурил, будто от яркого света. Потерянный вид начальника лесопункта смеете с его изможденно-сухим, в нервных жилках, яйцом, косо сбившемся галстуком в отворотах суконного пиджака и пальцами рук, сплетенными на затылке, тяжело и больно сжал ему сердце, и он, ощутив огромную жалость, поднялся со стула:

— Считайте, что я у вас не был и разговора об этом не заводил.

Чего-чего, а тюрьмы Михаил боялся. С той минуты, как он ушел от начальника лесопункта, до той, как улегся в кровать, было ему страшновато. В голове его, как молоточек по доскам забора, постукивал жесткий вопрос: как ему поступить?

Не найдя на него ответа, который принес бы ему облегчение, он поднялся с постели и, взяв поштабельные документы, рискнул пойти на подлог. Три ведомости оставил как есть. В три другие вписал фиктивные кубометры.

Теперь все зависело от везенья. Он понимал: представитель сплавной конторы для выборочной проверки из всех шести штабелей облюбует один. «Какой?» — гадал Михаил, заранее обмирая.

Служащий сплавконторы ждать долго себя не заставил. Разговор у Федотова с Пономаревым был в среду. Он же приехал в четверг.

Представитель имел вид десятника нижнего склада, который сутул и проворен, все время куда-то спешит, при полевой, перемазанной мелом кирзовой сумке, в очках и толстом, болотного цвета, плаще. Однако Федотов в нем углядел далеко не простецкого человека. В том, как он шел по берегу, раздвигая коленями полы плаща, как держал поштабельные ведомости в руке, как вставал против штабеля и смотрел на выкладку бревен, было видно, что он находится весь во внимании. Порою Федотову мнилось, будто