Вечер принес Володе волнение. Он сидел на крыльце. Отдыхал, приникая глазами к прохладным потемкам. За огородом порхнула ворона, метнувшись в сторону елок, однако те ее напугали, и птица вернулась назад. Лес глох от толпившейся в нем темноты.

Дверь в коридор была приоткрытой. Оттуда стекала промоинка света, скользя по ступенькам крыльца, подзаборной траве и лежавшей в ней кверху дном заржавелой кастрюле. И тут Володя увидел цветок. Цветок прорастал сквозь железное дно кастрюли, вырываясь из тесноты и ловя лепестками сгущавшийся воздух.

Ночью Володе приснился цветок — красивый и нежный. Цветок махал ему крупными лепестками, звал, чтобы он к нему подошел. Володя послушался и пошел. Долго шел. Почти целую ночь. Но так дойти до цветка и не мог.

Утром, выйдя из дому, Расков осторожно взглянул на кастрюлю. Цветок красовался на жилистой ножке. Володе хотелось узнать в нем анютины глазки. Однако узнал огородный осот. Все равно, вспомнив сон, улыбнулся он и осоту, кивнув ему, как приятелю, скромно стоявшему у крыльца, провожая его на работу.

Шел Володя вдоль длинных заборов, то и дело срывая чуть подпаленные золотом листья черемух. Погода настроилась быть хорошей. Ей не мешали ни ветер со скипидарным душком пилорамы, ни грохот машин во дворе гаража, ни застывшая где-то на севере грядка сиреневых тучек. Солнце гуляло по небу одиноко, и там, где его закрывали деревья и крыши, ложились на землю мягкие тени, словно их отпускала чья-то заботливая рука.

По всем дворам, расплескавшись средь переулков, звенели детские голоса. Вчера Володя завидовал им, а сегодня воспринимал их как нечто привычное и простое, что должно быть в поселке всегда. Рябая уличная дорога, корова в воротах, елка около клуба, блеснувшая красной шляпкой в траве росистая сыроежка — во всем Володе виделся знак, какой подавала ему природа, сообщая о том, что она за него, с ним и в нем и пускай он об этом сегодня знает.

Утро продолжилось для Володи зычным говором бригадира, в одну минуту распределившего, кто и чего будет делать.

Строили новый дом. Раскову досталось копать под фундамент ямы. Вместе с ним рыл заступом землю и Колька Дьячков.

Володя спешил. Боялся отстать от Дьячкова. Тот и лопату-то вроде бы медленно поднимал и отвлекался-то часто, перекликаясь с Хоробриным и Щуровским, и даже успел между делом выкурить сигаретку, а с ямой покончил скорей.

Расков почувствовал даже ревность. Он должен был доказать, что работать может не хуже, чем Колька. Присматриваясь к Дьячкову, к его мословатой с бугром позвоночника шее и маленькой голове, прихлопнутой сверху по самые уши вельветовой кепкой, он так и не мог уяснить: в чем же было его превосходство?

До обеда ребята вырыли девять ям: пять — Колька, четыре — Володя. Это Раскова слегка огорчило. Он же был старше Дьячкова. Да и физически, кажется, не слабей. А вот ведь — отстал. Но стоило Кольке к нему подойти, растянуть под усами свои улыбчиво-длинные губы и предложить сгулять с ним по вечеру в клуб, как на душе у Володи повеселело.

Потянулись рабочие дни. Один за другим. Володя входил в работу, как в собственный дом, который он для себя же, казалось, и строил.

День получки выпал на понедельник. Раньше свою зарплату Расков получал обычно с утра, когда в бухгалтерии не было никого, и он, как свой человек, заходил за дощатый барьер к столу кассира Годовикова. Теперь же в очереди стоял, видя, как от барьера, пихая деньги в карман, друг за дружкою отходили Федотов, Дьячков, Щуровский, Хоробрин. Вот и он направился следом за всеми. Получил он сто пятьдесят. Володя считал, что он таких денег не заработал. Лучше бы меньше ему заплатили. Все-таки он в строительном деле новичок.

Задержавшийся в бухгалтерии Шура, словно бы чувствуя, что творилось в душе у парня, именно в этот момент и спросил:

— Хорошо оторвал?

Спросил раздражительно и сердито, и все, кто сидел в бухгалтерии за столами и кто стоял у барьера в очереди к кассиру, посмотрели внимательно на Раскова.

— Хорошо, — ответил Володя.

— Доволен? — добавил Щуровский с тем выражением на лице, с которым обычно разоблачают.

В груди у Володи заныло, прихлынул стыд, и лицо окатило темным румянцем.

— Доволен, — сказал и тут же почувствовал: надо однажды решиться, сломать в себе робость и сделать такое, чего не делал еще никогда, и этим самым покончить с насмешками Шуры, которому, видимо, вид унижающихся людей доставлял наслаждение.

И что любопытно? Расков проработал в бригаде более двух недель, и за это время не слышал от Шуры худого слова. Он даже было предположил, что их примирила работа, Щуровский к нему подобрел, позабыл про тот спор, в котором они оскорбили друг друга попеременно. Но, кажется, был Щуровский злопамятным парнем, обид не прощал. Иначе зачем бы ему сейчас, когда нет никого из бригады, при посторонних, устраивать эту глумливую сценку?

— Отчего, — Щуровский был рад довести расспрос до конца, — если можно узнать, ты сегодня такой довольный? Вопрос, надеюсь, тебе понятен? — Он стоял от Раскова на расстоянии вытянутой руки и уличающе улыбался.

И тут раздался голос бухгалтера Ропакова:

— Наивен же ты, Александр Щуровский! — Леонид Алексеевич, будучи от природы тихим и сдержанным человеком, мог порою и завестись, пропустив в свой голос почти сардоническую усмешку. — Наивен и недогадлив! — добавил, сверкая глазами.

— Я?! — Щуровский не ожидал, что за Раскова заступится вдруг бухгалтер.

— Раскинь мозгами! — Леонид Алексеевич поднял голову над столом. Крупный лоб его с благородным мыском седоватых волос выражал удовольствие служащего конторы, кому представился случай привлечь к себе общее любопытство. — С чего ему быть недовольным?

Володя понял, что это о нем. Посмотрел на бухгалтера умоляющим взглядом, мол, что же ты делаешь? Разве об этом при всех говорят? Но Ропаков не внял его взгляду.

— В мастерах за такую сумму надо работать не как у вас, — продолжал Ропаков, — не тринадцать рабочих дней, а в два раза больше. Ты согласен со мной? А,