Какое же облегчение я ощутил, когда обнаружил, что никакая наша идея, не говоря уже об образе, не может адекватно описать Бога. Более того, нам даже непозволительно довольствоваться подобного рода знанием о Нем.

В результате я разом зауважал и католическую философию, и католическую веру. Последнее было самым важным. Теперь я, по крайней мере, понял, что религиозная вера осмысленна и убедительна.

Это был огромный шаг вперед, и большего я тогда сделать не мог. Я оценил, что те, кто размышлял о Боге, делали это весьма достойно, а те, кто верил в Него, имели хорошее основание для своей веры, и не были склонны к пустым мечтаниям. Но это и всё, что я тогда мог понять.

Как много людей находятся в том же положении! Они сидят в библиотеках, с любопытством и благоговением переворачивают страницы «Суммы» св. Фомы, рассуждают на семинарах о «Фоме» и «Скоте», «Августине» и «Бонавентуре», им знакомы Маритен и Жильсон, они прочли все поэмы Хопкинса, они знают, что есть прекрасного в католической литературе и философии лучше, чем большинство католиков в целом свете свете. Иногда они ходят на мессу, восхищаются величием и строгостью обряда. Их впечатляет разумное устройство Церкви, в которой даже самые бесталанные священники могут проповедать хоть что-то от ее огромного, глубокого учения и подать мистически действенную помощь тем, кто приходит к ним со своими горестями и нуждами.

В определенном смысле эти люди лучше понимают Церковь и католичество, чем многие католики; понимают беспристрастно, рационально и объективно. Но они не приходят в Церковь. Они стоят и жаждут при дверях пира, на который знают, что званы[274] – тогда как другие, которые беднее, глупее, менее даровиты и менее образованны, порой даже менее добродетельны, чем они, – входят и вкушают от этих роскошных трапез.

Когда я отложил книгу и перестал тщательно обдумывать приведенные в ней рассуждения, ее влияние стало сказываться на самой моей жизни. У меня появилось желание пойти в церковь, причем желание более искреннее, зрелое и глубокое, чем бывало прежде.

Единственное место, которое пришло мне на ум – это Епископальная Церковь, дальше по нашей улице, старая укрытая акациями Церковь Сиона, в которой когда-то играл на органе Отец. Наверное, Богу было угодно, чтобы я снова поднимался той же дорогой, по которой когда-то скатился. Ведь я презирал Церковь Англии, «Протестантскую Епископальную Церковь», и Бог хотел, чтобы я увидел, сколько в этом отрицании было гордости и самодовольства, и покончил с ними. Он не позволил мне стать католиком, пока я отвергаю другую церковь на греховных основаниях, коренящихся в гордыне и выражающихся в оскорбительном тоне.

Теперь я вернулся в Церковь Сиона не для того, чтобы судить ее или вынести приговор бедному священнику, но чтобы посмотреть, не может ли она как-то удовлетворить смутную нужду в вере, которую я начинал ощущать в своей душе.

Это была симпатичная церковь. Приятно было сидеть внутри маленького белого здания воскресным утром, когда в окна светит солнце. Хор одетых в стихари мужчин и женщин и гимны, которые мы все исполняли, не сказать, чтоб приводили меня в восторг, но, по крайней мере, я уже не посмеивался над ними про себя. И когда подходило время произносить Апостольский Символ веры, я вставал и произносил его, вместе с другими, внутренне надеясь, что Бог однажды подаст мне благодать действительно уверовать в Него.

Священника звали мистер Райли. Папаша всегда называл его «доктор Райли», к немалому его смущению. Несмотря на ирландскую фамилию, он терпеть не мог католиков, как и большинство протестантских пасторов. Ко мне он всегда относился очень дружелюбно и любил поговорить на разные интеллектуальные темы, особенно о современной литературе, и даже об авторах вроде Д. Г. Лоуренса, с которым он был основательно знаком.

Вероятно, он излишне полагался на такого рода беседы, считая, что часть его служения – быть в курсе последних книг, уметь поговорить о них, и таким образом находить контакт с людьми. Но это и стало одной из причин, почему для меня посещения церкви стали бесплодны. Он не любил или не понимал то, что считалось «передовым» в современной литературе, и, разумеется, никто этого от него не ждал, не это от него требовалось. В том-то и дело, что говорил он именно о литературе и о политике, а не о вере и Боге. Возникало ощущение, что человек не понимает смысла своего призвания и своей роли. Он возложил на себя общественную обязанность, которая и ему не подходила, и вообще была второстепенной.

Когда он брался проповедовать с кафедры какие-то истины христианской веры, то практически признавал, что не верит в большинство доктрин даже в том разбавленном виде, в каком они достались протестантам. То же самое он излагал в частных беседах с любым, кто пожелает их поддерживать. Троица? На что вам Троица? А уж про нелепые средневековые представления о Воплощении нелепо даже спрашивать разумного человека.

Однажды он произносил проповедь на тему «Музыка в Церкви Сиона» и прислал мне записку, что я непременно должен присутствовать, потому что услышу упоминание о моем отце. Это очень типично для протестантского красноречия в наиболее «либеральных» кругах. Мне пришлось пойти, но прежде, чем он добрался до касавшейся меня части, у меня опять закружилась голова, и я вышел на воздух. Пока шла проповедь, я сидел на солнышке на ступеньках церкви, беседуя с одетым в черное алтарником, или как он там называется. К тому времени, как я почувствовал себя лучше, проповедь была окончена.

Не могу казать, что я часто ходил в эту церковь: но о мере моего усердия можно судить по тому факту, что однажды я даже пошел посреди недели. Забыл, по какому случаю: это была то ли Пепельная Среда, то ли Великий Четверг. Внутри были только две женщины, да я притаился на черной скамье. Мы немного помолились. Все кончилось очень быстро. Под конец я набрался достаточно смелости, чтобы сесть в нью-йоркский поезд и отправиться на весь день в Колумбию.

II

Теперь пора рассказать о настоящей роли, которую Колумбии, как мне кажется, промыслом Божиим было предназначено сыграть в моей жизни. Бедная Колумбия! Ее основали истовые протестанты как колледж преимущественно религиозный. Однако от их замысла остался лишь университетский девиз: In lumine tuo videbimus lumen, – один из самых глубоких и прекрасных стихов псалмопевца. «Во свете Твоем узрим свет».[275] Сказано это о благодати и могло бы стать краеугольным камнем всего христианского и схоластического учения, но к образованию в Колумбии этот стих никак не относится. Правильнее было бы заменить его на In lumine Randall videbimus Dewey[276].