он достал большой платок, протер глаза и лоб. Его волнение передалось и мне, и я спросил: — А вы откуда ее знаете?

— Знал когда-то, — успокаиваясь, промолвил он, затем усмехнулся. — Пытался даже ухаживать. Чтобы вам понятно стало, что это имя для меня значит, я вам немного о себе расскажу

— Из-за нее остался в Советской России после первой мировой. Я с 1914 до самого октябрьского переворота полковым священником был, а как Керенский бежал, командир распустил полк по домам, и я стал не нужен. Люди с революцией бога враз забыли, кто земли хотел, кто свободы. Меня одни на Дон звали, другие в эмиграцию, а я отправился в Петроград в надежде ее отыскать, но ее там не было, и вернулся в Тверь. Сразу-то меня большевики не тронули, хотя нас, церковников, и не жаловали. В тридцать пятом на Рождество, во время Крестного хода увидал я ее все же в соборе, и стали мы встречаться с нею время от времени. В Максатихе при клубе железнодорожников был драмкружок, который из-за нее посещал и я. Вот только в любви объясниться так и не успел, в 1937 арестовали меня в этом клубе прямо при ней. Очень уж она тогда за меня просила, со слезами, и понял я, что ей неравнодушен.

Отправили меня на Соловки, а как война началась, попросился в армию. Посмеялись сначала, а осенью 1941 отправили на трудовые работы, окопы и противотанковые рвы рыть. Много мы их нарыли, да это не помогло, оказался в окружении, вместе с армией генерала Власова. Потом плен, лагеря, а в них люди о Боге вспомнили, и я нужен, оказался по своему призванию. Опять стал военным священником. Для Бога все люди одинаковы, я ведь их зло творить не призывал, совесть моя чиста, на восточном фронте не был. По этой причине попросился в те части РОА, которые дислоцировались во Франции. Там-то и встретил брата Андрея.

Как война закончилась, решил вернуться на Родину, да путь из английского лагеря военнопленных оказался нелегким. Три года оббивал пороги комиссий и посольства, да кто ж меня, власовского священника, домой пустит? Много разных работ перепробовал, пока не попал в маленький портовый городок Сет, на юге Франции. Там проживало десятка три семей русских эмигрантов, многие наши соотечественники оседали на юге, без Родины почему-то тянуло всех к теплу, да и прокормиться там легче и работу найти. Храма не было, службу правил в домах, что побогаче, но зато было море. Там я и стал поклонником яхт и мореходства, больно уж по душе пришлось мне плавание под парусами.

Он замолк, и, казалось, погрузился в мысли. Потом я понял, что Сухов оттягивал ответ на свой главный для него вопрос.

— А какова же судьба Антонины? — едва слышно спросил он, без надежды в голосе.

— Моя тетя была дружна с ней, — сказал я, подбирая слова, которые бы меньше огорчили его, — говорила, что с началом войны она написала заявление с просьбой направить в армию переводчицей. Взяли ее в 1942 году, когда развернулось партизанское движение. После окончания войны на запрос тети ответили, что она воевала в партизанской армии Ковпака. Во время рейда по территории Западной Украины была направлена с заданием во Львов, где попала в застенки гестапо. Дальнейшая ее судьба неизвестна, считается пропавшей без вести.

Он перекрестился, вздохнул и снова достал свой большой платок.

— Господи! Сколь же их без последнего покаяния и христианских могил в земле-то нашей лежит? Да простит Господь народ наш за смуты великие да прегрешения и даст ему заслуженный покой и благодать.

Мне было очень жалко этого несчастного старого человека. Решив отвлечь его, рассказал о погибшем отце и его братьях. Он слушал, не перебивая, тяжело вздыхал, вытирал глаза своим большим платком. Когда я выдохся, он погладил мою голову, положил руку мне на грудь.

— Благослови тебя Господь вернуться домой здоровым, и пусть будет долгой твоя жизнь. Не дай Бог, остаться без Родины на чужбине, а будешь вспоминать старика, знай, что супротив народа своего и России зла не замышлял. Поклонись земле наших предков поклоном низким от меня, да и не забывай делать это сам при возвращении после долгих разлук.

Он низко поклонился мне, отчего борода почти достала пола, направился к Чернушкину. Пробыв с ним минут двадцать, вернулся ко мне.

— Ты отцу Андрею не верь. Лживый он и совсем не священнослужитель. Ему бы свои грехи замаливать надо, их у него перед богом и людьми немало. Опасайся его, не зря он к тебе интерес имеет. И землю свою на другую не меняй, большего греха перед Родиной и предками нет. Я вот на чужбине ни счастья не нашел, ни семьи не завел, и получается, что свои 82 года впустую прожил. Видно, судьба у меня такая, отец-то мой семью бросил, веру на мусульманскую из-за любви к турчанке поменял. Всю жизнь я его грехи замаливал, а сам главный грех сотворил — предательство. Твой отец в окружении не сдался, а у меня вот сил не хватило, жить очень хотелось. А выходит, жизни-то настоящей так и не было.

Дверь захлопнулась, а в глазах у меня долго еще стояло его лицо. Через десять лет в испанском порту Аликанте ко мне подойдет такой же мощный старик с большой русской бородой. Я вздрогну, оттого, что приму его за священника Сухова. Когда же он подробно расскажет историю своей жизни вдали от Родины, я пойму, что таких, как они, было немало. Именно тогда у меня созреет решение обязательно о них рассказать.

Отец Андрей не появлялся несколько дней. Прошла первая неделя пребывания в госпитале. Я, по моему мнению, был уже совершенно здоров, но меня по-прежнему каждое утро брили, а на ночь купали в ванной две милые сестрички, облаченные лишь в пластиковые плащики. С учетом этого для здорового молодого мужчины такая процедура была пыткой, а ходить в одной рубахе я так и не привык и решил взбунтоваться. Наутро отказался вылезать из-под одеяла, о чем доложили главврачу. Узнав причину, тот рассердился, но "каприз" мой все же выполнил. Я стал единственным обладателем пижамы, правда, ростом, наверное, на дядю Степу. Пришлось подвернуть штанины и закрепить их булавками. Куртка пижамы доставала до колен, и меня стали звать "русский во фраке". С этого дня стал сам бриться, умываться и принимать ванну, которую по-прежнему готовили сестры и с гордым видом удалялись за стеклянную перегородку, откуда наблюдали за мной, попивая соки.