— В этом лагере умирает так много людей. Это не осталось незамеченным. И когда всплыло твое имя, со мной связались. Британцы хотели узнать мое мнение, — он откашлялся. — И мое мнение таково, что ты нарушил пакт.

Кольбейн кожей головы чувствовал взгляд Элиаса. Они сидели молча, пока Элиас наконец не подытожил.

— И вот ты сидишь здесь.

Кольбейн поднял голову. Лицо Элиаса теперь казалось крупнее, чем когда они садились за стол. Их взгляды встретились.

— Я считал трупы. Я видел, чему ты подвергаешь этих людей. Я задокументировал твое зло, Элиас.

Его дыхание участилось. Какой будет реакция Бринка? Он был готов к тому, что Элиас накинется на него и убьет прямо здесь и сейчас.

Дверь открылась. Вошла маленькая женщина лет сорока, одетая в форму пленных. Элиас быстро и ритмично забарабанил указательным пальцем по столу в знак своего нетерпения. Опустив голову, она молча прошла к столу, поставила на него две высокие чашки, и тут же поспешила обратно, вернувшись с пузатым чайником. По ее симпатичному, застывшему, как у куклы, лицу, обрамленному поседевшими у висков волосами и испещренному морщинами, было видно, что раньше она была красивой. Она поставила чайник между чашками и, снова потупившись, закрыла за собой дверь. Элиас, перестав случать, налил чая сначала себе, а потом Кольбейну, поднял свою чашку и отпил.

— Гребаная война, — прошептал Элиас. — В Вене чай был ароматный. Помнишь? — он посмотрел прямо на Кольбейна. — Пах абрикосом. Запах, от которого в комнате, в лекционном зале воцарялась атмосфера спокойствия. Ты знаешь, что Адольф Гитлер каждый день прогуливается в «чайный дом» на холме Моозланеркопф в Баварских Альпах, когда посещает свою резиденцию Бергхоф? Только для того чтобы насладиться чашечкой чая, — он покачал головой. — В одном могу заверить тебя. Там фюреру не подают эту бурду.

Элиас втянул чай между зубов и тут же выплюнул. Затем он наклонился, чтобы стянуть с себя сапоги для верховой езды.

— Зло, — фыркнул он. — Как это старомодно, Кольбейн, как не провиденциально. Пусть священники и политики занимаются этим. — Бринк вытянул ноги. — Ты же сам все видел? В лаборатории. Славянская раса. Сильная и выносливая, но безмерно тупая. Ненадежная рабочая сила. А евреи? Паразиты, питающиеся всем созданным нами. Негроиды? Настолько нецивилизованные, что веками позволяли европейцам использовать свои земли и людей, не в силах оказать сопротивление? — Он поднялся. Встал перед зеркалом и тонкими пальцами провел по щекам.

— И в центре этой никуда не годной генетической массы стоит северная раса. Германцы. Арийцы. Это мы! Цивилизованные. Умные. Сообразительные и думающие. Если человеческий род выживет, то это должны быть только арийцы! — Профессор повернулся и выкрикнул. — Крысы и вши! Они размножаются бесцеремонно быстро. Быстрее, чем антилопы. Быстрее тигра или совы. В конце концов, останутся только они, а не германцы. Это же всего-навсего чистая математика, — он сделал паузу, пригладил челку набок, и подытожил, холодно и формально. — Это не вопрос идеологии. Это вопрос гигиены.

Элиас снова тяжело опустился на стул. Он откинулся назад и сложил руки на груди. Собеседники посмотрели друг на друга. Кольбейн заметил во взгляде Бринка презрение.

— Так что не начинай эту болтовню про зло. В лаборатории не существует никакого зла. Есть только факты. Факты, наблюдения, гипотезы и опыты. Пакт? Это был мой пакт. Мое исследование. Мои результаты и мои успехи. А на твоем месте мог бы оказаться кто угодно, — изрек он.

Элиас Бринк снова выдержал долгую паузу, скорчил гримасу и тяжело вздохнул. Затем он снова встал, покряхтывая, повернулся к Кольбейну спиной и, подойдя к стене, провел пальцем по доскам. И тут его голос зазвучал в полную силу.

— Национал-социалисты хотят начать заново, Кольбейн. Новый мир. Новая цивилизация. А чего хотят британцы? Ничего! Они хотят сохранить мир таким, какой он есть. Евреи из высшего класса хотят сохранить свои унаследованные привилегии, пока мир загнивает на корню. Открой глаза. И ты увидишь, Кольбейн, — Элиас повернулся, прислонился к стене и продолжил. — Чем была Германия в 1928 году? И чем стала страна, когда мы покинули Вену, десять лет спустя? Перемены, Кольбейн. Воля и вера. Сила и способность доводить дело до конца.

Нахмурив лоб, профессор окинул Кольбейна изучающим взглядом, а затем сделал примирительный шаг вперед с поднятыми, как у спасителя, руками.

— Ответь мне честно. Разве имеет значение, умрут ли эти люди здесь или на поле боя? Это не гражданские. Не женщины и не дети. Это солдаты. Мужчины, вооружившиеся, чтобы пожертвовать своей жизнью. Но вместо того чтобы умереть за человеконенавистнический большевизм, они умрут за человечество. Их жертва — это брусчатка на дороге к новому старту. К лучшему миру, где будут править те, кто должен. Где те, кто создан для службы, будут служить. — Он кротко улыбнулся. — Мы восстановим естественный порядок. Есть ли что-то более прекрасное, за что можно умереть? — Бринк покачал головой. — И ты называешь это злом?

Кольбейна отвели в маленькую комнатку без окон. На узкой металлической кровати лежала рабочая роба и полосатый костюм. В дверях появился он. Хьелль Клепсланн. Он поставил поднос с едой на пол. Жидкий суп и немного хлеба. Кольбейн попытался уловить его взгляд, но член «Хирда» сделал два решительных шага назад, закрыл дверь и повернул ключ в замке.

Новостной редактор TV2 Карл Сулли уставился ничего не выражающим взглядом в окошко на входной двери.

Турид Мустю подкатилась на инвалидной коляске и, перегородив собой проход, открыла дверь. Дети были у бабушки и дедушки, но она была не в силах пригласить его в квартиру.

— Похороны прошли достойно, — сказал он хмуро и передал ей картонную коробку. — Здесь его вещи.

Она не ответила. Вместо этого она принялась рыться в коробке. На дне пальцы нащупали холодный металл. Это была шкатулка, которую Йорген просил забрать, если что-то случится. — Она посмотрела на Сулли.

— Спасибо, Карл. Спасибо тебе за всю помощь и прекрасную речь на похоронах. Я знаю, что вы с Йоргеном не всегда… — Она запнулась.

— Были лучшими друзьями, — закончил Сулли за Турид, уставившись на нее все тем же бараньим взглядом.

— Но я глубоко уважал его как журналиста.

— Увидимся, — сказала Турид.

Она положила шкатулку на колени и откатилась на коляске в маленький кабинет Йоргена. Турид не в силах была убраться здесь, так что повсюду царил привычный беспорядок. На письменном столе стояли чашки из-под кофе, тарелки, лежали журналы и вырезки из газет по делу Сульру. Те фрагменты, которые Йорген посчитал интересными, были подчеркнуты и выделены. Турид открыла ящик стола и нашла ключ. Она знала, что он лежит там. Затем Турид отперла шкатулку.

В ней едва помещалась папка-скоросшиватель, лежавшая сверху. Турид полистала ее. Сфальсифицированные результаты голосования. Больные нефтяники. Ложный диагноз — рак. Все его старые дела. Статьи, которые сделали его карьеру. Здесь он хранил имена скрытых источников. Тут был врач, давший ему поддельные истории болезни. Адвокаты, слившие судебные документы. Советник по политическим вопросам, узнавший, что лидер партии, имеющей большинство голосов в фюльке, укрывался от налогов. Вот они. Все те, кто рисковали своей работой и положением, дружескими связями и семейными узами по тем или иным причинам. Папка была не толстой, и в ней ничего не было о Сульру. Турид разочарованно захлопнула ее, решив, что вечером отправит в камин.