о своем разговоре с Лопухиным. По его словам, «Лопухин чувствовал, что зашел слишком далеко, но не мог вернуться назад», потому что он «уже решил предать Азефа». В заключение, писал Герасимов, Лопухин сказал: «Перед революционным судом я не появлюсь. Это исключено. Но я вам откровенно скажу: если меня спросят, я скажу правду. Я не привык лгать».

По словам Лопухина, он испытал непреодолимое отвращение к «взваливанию на меня обязанности охранять агента полиции, несомненного в моих глазах преступника». Поскольку Лопухин «не состоял на службе», Герасимов не мог ему приказать. Но Лопухин признавался, что после визитов Азефа и Герасимова он впервые испытал страх — чувство ему неведомое, когда он был директором Департамента полиции: «После этих двух визитов я не мог чувствовать себя в безопасности».

Следующее непредвиденное событие произошло 10 декабря 1908 г. Лопухин находился по делам в Лондоне, и однажды вечером у дверей своей гостиницы он застал трех эсеров, которые требовали подтверждения слов Бурцева, что тот опознал Азефа как полицейского агента. Эта информация была необходима для вынесения приговора на суде. Пренебрегая предупреждением Герасимова, Лопухин еще раз подтвердил, что Азеф был тайным агентом полиции. На вопрос, встречался ли он с Азефом во время службы в полиции, Лопухин ответил утвердительно — да, встречался, два раза. Когда он последний раз видел Азефа? Недавно, в Петербурге, у себя на квартире (Лопухин описал внешность Азефа). Знал ли Лопухин имена всех террористов, будучи директором Департамента полиции? Знал некоторых. Есть ли в Департаменте список известных террористов? Лопухин ответил отрицательно. Затем один из революционеров назвал три конспиративных имени и спросил Лопухина, слышал ли он их раньше. Лопухин знал одно из имен. Лопухин попытался снова заговорить об Азефе и попросил, чтобы ему сохранили жизнь. Никаких обещаний не последовало. Когда визитеры стали благодарить Лопухина за услуги, оказанные партии, тот сказал, что он руководствуется лишь соображениями гуманизма.

Лопухин сам понимал, что в Лондоне сказал больше, чем в разговоре с Бурцевым. На этот раз он сделал признание перед эмиссарами революционного суда, откровенно пренебрегая предупреждением Герасимова. Никто его не принуждал, никто не угрожал ему оружием; Лопухин добровольно и сознательно выдал эсерам секреты полиции.

Это признание, обнародованное в 1909 г., не прошло незамеченным. С одной стороны, оно послужило важным основанием для дискредитации партии эсеров в России, с другой стороны, привело в бешенство царских чиновников. Начальник заграничной агентуры Гартинг потребовал, чтобы правительство публично осудило Лопухина и наказало его как предателя, иначе он станет примером для подражания среди людей, посвященных в государственные тайны. Через 18 дней после того, как петиция Гартинга попала в Петербург, отряд жандармов арестовал Лопухина рано утром на его квартире. Его обвинили в выдаче государственной тайны организации, о преступной деятельности которой он был осведомлен, и отдали под суд. (Суд состоялся в марте 1909 г. и получил широкое освещение в прессе.)

Во время досудебного следствия Лопухина спрашивали, почему он выдал Азефа Бурцеву, вместо того чтобы поделиться подозрениями о своем бывшем агенте с официальными должностными лицами. Лопухин отвечал, что он тщетно пытался рассказать обо всем Столыпину, который в ответ назвал его революционером. Поскольку разговор происходил без свидетелей, суд не мог использовать эти показания. В 1909 г. Столыпин был премьер-министром, и Лопухин не сомневался, что едва ли не главной целью его ареста и предания суду было желание лишить его возможности назвать имя Столыпина как покровителя Азефа. «Для достижения этого, — утверждал Лопухин, — стоило перенести тот скандал, который Столыпин устроил себе и правительству моим арестом» (последовавшая за судом ссылка служила, по мнению Лопухина, тем же целям).

Отвечая на запрос о разоблачении Азефа (под возмущенные выкрики левых депутатов) 11 февраля 1909 г. на заседании III Государственной думы, Столыпин сообщил, что он ознакомился с результатами предварительного судебного разбирательства по делу Лопухина. Из заявления Столыпина о том, что в настоящее время у него «нет в руках данных для обвинения Азефа в так называемой провокации», следовало, что и Бурцев не мог предоставить Лопухину фактов, оправдывающих разоблачение Азефа. Таким образом, государство стало перед выбором: осудить Лопухина или засвидетельствовать, как говорилось в запросе, «полный развал государственности».

С другой стороны, недоброжелатели Лопухина имели некоторые основания утверждать, что, сотрудничая с Бурцевым, Лопухин мстил двум своим давним врагам. Критики Лопухина утверждали, что, поскольку тот убедил Плеве уволить Рачковского в 1902 г., Рачковский вместе со своим протеже Азефом якобы договорился с террористами-эсерами об убийстве Плеве в 1903 г. Они заявляли: чтобы скомпрометировать Лопухина, Рачковский якобы организовал убийство великого князя в 1905 г., снова воспользовавшись услугами Азефа и эсеров. А теперь в 1908 г. Лопухин отомстил Азефу и его защитнику Рачковскому через Бурцева.

А.Т. Васильев (который позднее возглавит Департамент полиции), как, впрочем, и многие другие, не видел каких-либо серьезных оснований, чтобы осудить Лопухина в соответствии со статьей Уголовного кодекса, предусматривающей участие в тайных и преступных сообществах. Он утверждал, что суд, вынося приговор Лопухину, принял решение с явными натяжками. Обвинитель B.C. Корсак, писал он, «признался чистосердечно передо мной, как трудно было ему вместить поступок Лопухина в рамки приведенной статьи».

Адвокат Лопухина А.Я. Пассовер справедливо утверждал в суде, что статья закона, по которой обвиняется Лопухин, к нему неприменима. Лопухин не искал встреч с эсерами, не предлагал им сотрудничать. В разговоре с Бурцевым и тремя эсерами, которые обратились к нему совершенно неожиданно, он не сообщил им никакой информации по своей собственной инициативе. Простое подтверждение фактов, изложенных собеседником, нельзя приравнивать к намеренной передаче этих фактов. (По словам адвоката И.В. Гессена, Пассовер в личной беседе назвал обвинение Лопухина в революционной деятельности «грубым гротеском». Сам Гессен осуждал Столыпина, который, по его словам, «загорелся местью», потеряв агента, высоко им ценимого.)

Накануне суда, давая письменные показания, сам Лопухин так обобщил свои взгляды: «Я не революционер и не социалист; не революционер потому, что отрицаю насильственные способы политической борьбы… По моим религиозным убеждениям я не могу сочувствовать никакому убийству и осуждаю партию, введшую убийство в систему борьбы».

Суд состоялся 28–30 апреля 1909 г. в Особом присутствии Правительствующего сената. Заседали шесть сенаторов, один из которых (Воронов) выступал в роли главного судьи, и четыре сословных представителя. На каждом заседании зал и коридоры были полны народа — присутствовали члены правительства, репортеры и публика, свободных мест не было. Вот как комментировала события газета «Новое время»: Лопухин спокоен, но «его небольшая фигура теряется на громадной скамье, рассчитанной на те политические процессы, где подсудимые насчитываются десятками и где еще так недавно сидели люди, которые по росчерку пера Лопухина арестовывались за