И главное, как я обошлась с дочерью. Я не могла забыть о том, как поступила с ней, ни на секунду. Стоило утром проснуться одной на полу голубой комнаты, как я принималась считать, сколько ей сегодня месяцев и дней. Сидя напротив невест, щебечущих о своем, я вспоминала ее безволосые бровки, поднятые в изумлении, рот, который она ритмично открывала и закрывала. Со временем ее отсутствие в пустой квартире стало ощущаться почти физически. Оно дребезжало в пластиковых трубах оранжереи. Как свет, просачивалось в щель под дверью голубой комнаты. Барабанная дробь дождя о плоскую крышу напоминала ее голодное чмоканье. Каждую двадцать девятую ночь лунный свет отбрасывал прямоугольную тень на матрас, где мы сидели в последний раз, и каждый месяц я ждала, что каким-то чудом в эту ночь она ко мне вернется. Но луна освещала лишь мое одиночество, и я сидела, выпрямившись в ее бледном сиянии, и вспоминала дочь такой, какой она была, представляя, какой она стала. Хотя она была далеко, я чувствовала, как она меняется, растет и развивается с каждым днем без моего участия. Мне очень хотелось быть рядом, стать свидетелем этих изменений.

Когда тоска становилась невыносимой, я запиралась в голубой комнате на все шесть замков и спала, невзирая на встречи в календаре. Марлена всегда меня заменяла. Она кипятила чай для клиентов, и сквозь сон я слышала свисток. Замки оберегали мой покой. Они также удерживали меня от того, чтобы сесть в машину и поехать в водонапорную башню, взбежать на третий этаж и забрать моего ребенка. В моих фантазиях она так и лежала там, в корзинке, и смотрела на потолок. На самом деле ей было уже больше года, она научилась ходить и, может, даже сама забиралась наверх по лестнице.

Но как бы мне ни хотелось увидеть ее снова, я не могла поехать к ней. Желание воссоединиться с дочерью было эгоистичным. Оставив ее с Грантом, я совершила самый благородный свой поступок и ни минуты не жалела о нем. Без меня моя дочь была в безопасности. Грант любил ее так же, как меня, даря ей безусловную преданность и нежную заботу. Большего я для нее и не желала.

Я жалела лишь об одном, и к дочери это не имело отношения. Вся моя жизнь состояла из проступков, многие из которых были ужасными и принесли незаслуженный вред. Но сожалела я лишь о пожаре. О стеклянных банках в мешке, спичках в кулаке и неосмотрительности, из-за которой вспыхнул адский огонь, горевший еще долго после того, как потух последний язык пламени. Этот огонь стал причиной лжи, разлучившей нас с Элизабет, и драк на протяжении семи лет жизни в детских домах, а его тлеющие угли породили мое недоверие к Гранту. Я не могла поверить, что он любит меня или что не разлюбит, узнав правду.

Грант считал, что его мать стала причиной пожара, разрушившего наши жизни, и хотя он никогда не говорил об этом, я знала, что он так ее и не простил. Но она была не виновата. Это я подожгла виноградники, из-за меня Элизабет так и не переехала к Кэтрин, из-за меня Грант провел юношеские годы, один ухаживая за больной матерью. Я не знала, как развивалась ее болезнь, но то, как Грант относился ко мне – деликатно, оберегая от остального мира, – говорило о многом. Ему не меньше моего была нужна Элизабет.

А теперь было слишком поздно. Виноградник сгорел. Грант всю юность был один, за исключением шести месяцев, проведенных со мной. Я потеряла единственную женщину, которая пыталась стать моей матерью, и было слишком поздно что-то исправлять и пытаться спасти собственное детство. Но несмотря на это, меня преследовала навязчивая идея: мне хотелось вернуться к Элизабет. Больше всего на свете я мечтала быть ее дочерью.

Всю первую половину мая я просидела за замками в голубой комнате. Мысли прыгали между дочерью и Элизабет, и лишь с началом сезона свадеб я вышла из своей берлоги. Марлена делала копии нашего календаря и каждое утро просовывала мне под дверь листки, где каждый квадрат был чем-то занят. Через десять дней ответственность за накопившуюся работу пересилила апатию. Я взяла банан из вазы с фруктами, которую принесла Марлена, и спустилась вниз. Марлена сидела за столом и жевала колпачок ручки. Увидев меня, она улыбнулась.

– А я уж собиралась в наше старое общежитие, – проговорила она, – искать себе ассистентку.

Я покачала головой:

– Я здесь. Что у нас в первую очередь?

Она заглянула в календарь:

– До пятницы ничего срочного. Но после этого начнется полный завал – до восемнадцатого августа всего три свободных дня.

Я застонала, но на самом деле была рада. Цветы стали моей отдушиной. Пережить лето будет легче, чем зиму. И возможно, время залечит раны. Я так на это надеялась, однако пока не убедилась в справедливости этой истины. Со мной, казалось, происходило прямо противоположное: с каждым днем я чувствовала себя все более несчастной, а последствия принятых решений давили все сильнее. Я повернулась и шагнула к лестнице.

– Обратно в берлогу? – спросила Марлена. Кажется, она расстроилась.

– А что еще делать?

Она вздохнула:

– Не знаю.

Она замолчала, и я оглянулась. Кажется, она хотела что-то предложить, но не знала как.

– Рядом с «Бутоном» открылось новое кафе, – наконец сказала она. – Я подумала, что мы могли бы перекусить, а потом поехать покататься.

– Покататься? Куда?

– Ты знаешь куда. – Она посмотрела на улицу. – К ней.

Она имела в виду мою дочь. Но за долю секунду перед тем, как я догадалась, я подумала, что она говорит об Элизабет, и поняла, что сейчас мне нужно именно это. Я знала, где она живет, и знала, как туда доехать. Пусть уже поздно мне быть ее дочерью, но не поздно извиниться за то, что я сделала.

Когда я сразу не ответила, Марлена взглянула на меня, и в ее глазах была надежда. Но я покачала головой. Я просила ее не упоминать больше о моей дочери, и она почти год держала обещание.

– Пожалуйста, не надо, – сказала я.

Марлена уронила голову на грудь, и на секунду шея у нее пропала, как у новорожденной.

– Увидимся в пятницу, – проговорила я, повернулась и пошла наверх.

Всю ночь я представляла, как поеду к Элизабет. Длинная пыльная дорога перед домом, первые листья, появляющиеся из почек, так и стояли у меня перед глазами. Я видела прямоугольную тень, которую отбрасывал белый дом с осыпающейся штукатуркой в свете вечернего солнца; слышала скрип ступеней под своими шагами. Элизабет в моих мечтах сидела за кухонным столом, сложив руки, как за партой, и смотрела на дверь, точно ждала меня все это время.

Но мои фантазии рассыпались, когда я поняла, что всего этого, возможно, больше нет. Не только виноградников, тянувшихся на сотни акров, но и стола на кухне, и двери с москитной сеткой, и всего дома. За все время, что я провела с Грантом, я ни разу не спросила, какой урон нанес пожар, и ни разу не ездила по дороге дальше ворот цветочной фермы. Я не хотела знать.

Нет, я не смогу поехать. Не смогу даже взглянуть на виноградники, не говоря уж о том, чтобы извиниться перед Элизабет. Но, загоревшись идеей, я не могла от нее отделаться. Ведь если я извинюсь перед ней, то, возможно, смогу наконец обо всем забыть. Кошмары прекратятся, и я начну спокойную жизнь в одиночестве, зная, что Элизабет приняла мое раскаяние. Свернувшись калачиком на полу голубой комнаты, я думала о том, как это осуществить. Проще всего написать письмо. Адрес я до сих пор помнила. Но я не могла написать обратный адрес на конверте, так как боялась, что Элизабет придет ко мне, а без обратного адреса она не смогла бы мне ответить. И хотя я не смогла бы жить, постоянно глядя в окно и ожидая, что у дома остановится ее старый серый фургон, мне очень хотелось знать, что бы она ответила. В письменной форме ее гнев и разочарование я бы вынесла. Возможно, это даже принесло бы облегчение после стольких лет терзаний и угрызений совести.