– Тогда почему ты взяла меня на работу? – спросила я.

Рената повернулась и коснулась моей щеки. Ее прикосновение было мягким. Я взглянула на нее.

– Ты, правда, считаешь себя единственным человеком, у которого есть недостатки? Кого обидели так сильно, что, кажется, уже ничего нельзя исправить? – Она пристально смотрела на меня. А поняв, что я действительно так считаю, отвела взгляд. – Я могла бы нанять кого-нибудь еще. Кого-то, у кого меньше проблем или кто хотя бы умеет это скрывать. Но у них не было бы твоего таланта, Виктория. У тебя настоящий дар. Когда ты держишь в руках цветы, ты преображаешься. У тебя меняется лицо. Ты сосредоточенна, глаза блестят, пальцы касаются стеблей с бережным уважением, и невозможно поверить, что ты способна на насилие. Никогда не забуду день, когда впервые увидела тебя за работой. Когда ты делала букет из подсолнухов там, в подсобке, я словно увидела перед собой другого человека.

И я знала, о каком человеке идет речь. Этого человека я мельком видела в зеркале примерочной, когда мы с Элизабет пошли в магазин почти через год после моего приезда к ней в дом. Может, ему все же удалось выжить во мне, сохраниться, как засушенному в гербарии цветку, хрупкому, со сладким ароматом?

Рената взяла конверт и помахала им передо мной.

– Можно? – спросила она.

3

Услышав стук судейского молотка, я сдула со стола белые невесомые цветочки, которые разложила в ровную линию. Они рассыпались по полу. Элизабет встала.

Цветы лежали на столе, когда я вошла в зал суда: маленький букетик гипсофилы отражался в полированном дереве, мягкие круглые комочки расплывались, словно под водой. Когда я коснулась их, они были сухими и жесткими, точно Элизабет купила их еще в первое слушание, до того, как его перенесли, а потом переносили еще много раз. Гипсофила не вянет, не покрывается плесенью. Со времени она лишь твердеет, но внешне не меняется. К чему ей было покупать новую?

Пока Элизабет стояла перед судьей и упорно отрицала каждый пункт длинного списка обвинений, я разламывала бурые стебли на кусочки длиною в дюйм и строила из них птичье гнездо в центре стола. Возникла пауза; в зале суда повисла тишина. С опозданием я услышала слова Элизабет, произнесенные чуть ранее: прошу вас немедленно вернуть мне опеку над Викторией. Я не осмелилась поднять глаза, боясь, что они выдадут, как мне на самом деле хотелось этого. Когда судья заговорила, она попросила Элизабет вернуться на место. Ее просьба не заслуживала ответа. Она села.

Мередит сидела между мной и Элизабет за длинным столом; рядом сидели адвокаты. Мой адвокат был низкого роста и толстый. В костюме ему было неудобно, и, слушая речь судьи, он наклонялся вперед и оттягивал воротник своей рубашки. Его блокнот был пуст, и даже ручки у него не было. Под столом он все время поглядывал на часы. Ему не терпелось уйти.

Мне тоже не терпелось поскорее покончить с этим. Слушая вполуха, как Мередит с судьей определяют мое назначение, я возилась с сухими палочками на столе, раскладывая их в форме рыбы с тремя плавниками, затем короны и сердца, правда кривоватого. Кучка сухих стеблей не позволяла мне думать о том, как близко находится Элизабет, – всего в каких-то двух метрах. Детский приют десятой категории, приговорила судья, если там будет место. Мередит записала решение в моем деле и подошла к судье с ворохом документов. Та велела Мередит внести мое имя во все листы ожидания на дома временного проживания и подписала верхний лист. Через восемь лет, когда я достигну совершеннолетия, я по-прежнему буду одна. Судья выразилась более расплывчато, но ее слова предопределили мое будущее.

Судья откашлялась. Мередит вернулась на место. В последовавшей тишине я поняла, что судья ждет, что я взгляну на нее, но я по-прежнему сидела опустив голову. Пальцем я пробуравила дыру в сердце из палочек, а потом и вовсе смахнула их и увидела отражение своего лица в полированной столешнице. Меня удивило, какой я выглядела взрослой и какой сердитой. Я по-прежнему не поднимала головы.

– Виктория, – наконец проговорила судья, – ты хочешь что-нибудь сказать?

Я не ответила. Рядом с моим адвокатом сидела прокурорша, постукивая длинными блестящими ногтями по столу; они были как красные овалы, которые воткнули в ее морщинистые пальцы. Прокурорша хотела, чтобы я выступила против Элизабет в уголовном суде, но я наотрез отказалась.

Я медленно встала и достала из карманов пригоршни красных гвоздик, которые оборвала с букета в больничной цветочной лавке. После пожара прошло два месяца, но я по-прежнему жила в больнице; из ожогового отделения меня перевели в психиатрическое, и там я ждала, пока Мередит подыщет мне место для жилья.

Я вышла из-за стола и подошла к судье.

– Я хочу, чтобы ты подумала о последствиях своего отказа, – проговорила судья, когда я оказалась рядом. – На карту поставлена не только твоя безопасность и дело правосудия. Речь идет о жизни других детей.

Все взрослые в этом зале считали Элизабет угрозой. Я чуть не расхохоталась, настолько абсурдной была эта мысль. Но я знала, что если начну смеяться, то в конце концов заплачу, а заплакав, не смогу остановиться.

Вместо этого я высыпала на судейский стол горсть красных гвоздик. Это был первый раз, когда я дарила цветы тому, кто не знал их значения. Этот подарок был знаком моего неповиновения и, как ни странно, возымел действие, невзирая на свою загадочность. Когда я повернулась, чтобы уйти, Элизабет встала. Мы оказались друг напротив друга, и на мгновение сам воздух между нами стал горячим, как разлучившее нас дыхание пламени. Я побежала. Судья забила молоточком; Мередит кричала, чтобы я вернулась. Но я распахнула двери зала суда и сбежала вниз на шесть лестничных пролетов, открыла дверь пожарного выхода и выбежала на улицу. Яркий свет ударил в глаза, и я остановилась. Неважно, в какую сторону я побегу, Мередит все равно меня поймает. Она отвезет меня в больницу, потом поместит в детский дом или отправит в тюрьму для несовершеннолетних. Восемь лет я буду переезжать с места на место по первому ее приказу. А потом, в восемнадцать, стану свободной и останусь одна.

Я поежилась. Стоял декабрь, было холодно, ясное голубое небо обманчиво навевало мысли о тепле. Я легла на землю там, где стояла, прижавшись щекой к нагревшемуся асфальту.

Как я хотела домой.

4

Прошло десять лет, и Элизабет по-прежнему хотела быть со мной.

Я сложила ее письмо несколько раз, пока не получился маленький квадратик, и сунула в лифчик. Оно грело кожу, пока я работала рядом с Марленой. Я подвела тебя, писала она. Я тоже жалею об этом каждый день.

А внизу, перед тем как поставить свое имя, она написала: прошу тебя, возвращайся домой. Два или три раза в час я доставала письмо и перечитывала эти короткие слова, пока не запомнила наизусть не только текст, но и форму каждой буквы. Марлена ни о чем меня не спрашивала, лишь работала усерднее, чтобы наверстать время, потерянное из-за моей рассеянности.

Я поеду к Элизабет. Я решила это, как только прочла письмо впервые, сидя на тротуаре с Ренатой. Но прошла неделя, а потом и месяц. Прошло лето, наступила осень, а я так и не поехала. Я оправдывала свое бездействие занятостью ввиду затянувшегося сезона свадеб. Осенью их стало столько же, сколько и в летние месяцы: капризные, суеверные невесты готовы были выходить замуж в воскресенье поздней осенью, лишь бы не обращаться к другому флористу. Капризных я ненавидела больше всего. Они были недостаточно богаты, чтобы перебить других в летние месяцы и спланировать шикарную свадьбу изящно и благородно, но достаточно богаты, чтобы вращаться в тех же кругах, испытывая муки постоянного сравнения. Мои осенние невесты были не уверены в себе, а мужчины, за которых они выходили замуж, слишком им потакали. Нам с Марленой не раз назначали консультацию в последнюю минуту, когда все, что мы спланировали, было отвергнуто, и приходилось начинать заново за день до свадьбы.