понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад.

Перейдем к вопросу о денежных средствах; я придаю этому мало значения. До сих пор мне хватало моего состояния. Хватит ли его после моей женитьбы? Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где она призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И всё же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?

Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми. Есть у меня еще одна тревога, которую я не могу решиться доверить бумаге…

Благоволите, милостивая государыня, принять уверение в моей совершенной преданности и высоком уважении.

Суббота.

А. Пушкин».

На второй день Пушкин собрался к Гончаровым.

– Но, черт… Ведь для такого визита нужен фрак, – смутился вдруг он. – А я своего не захватил… Впрочем, у меня, кажется, и нет его, – вдруг захохотал он.

– Так надевай мой, – зевая, отозвался Нащокин, который, по обыкновению, только на заре вернулся из аглицкого клуба. – Мы одного роста… Но только… – опять зевнул он, – охота тебе, брат, заводить всю эту волынку! Ну, какого тебе черта не хватает?..

За дверью, совсем близко, раздался вдруг теплый, полный и красивый женский голос, певший «друг милый, друг милый, с далека поспеши…». Дверь отворилась, и в комнату вошла стройная, смуглая, жгучая цыганка Оля с желтыми белками агатовых глаз и большими золотыми кольцами в маленьких ушах.

– А! – просияла она на Пушкина белыми зубами. – Прихорашиваешься? – Знаю, знаю, куда собираешься, молодец, – погрозила ему пальчиком цыганка. – Лучше бы взял ты какую-нибудь у нас из табора, да и жил бы, любился, покуда любится… Другие не любят так, а ты ведь и сам цыган… – оскалила она белые зубы. – А?

Но Пушкин был слишком захвачен предстоящим. Он только улыбнулся Оле и сказал, наконец, другу:

– Ну?

– Ну… – отозвался тот ласково. – Удачи!

Пушкин крепко пожал обоим руки и быстро вышел…

Упоительно и тепло пахло распускающимися тополями, весело дребезжали колеса по мостовой, пели колокола и слепило солнце. Он точно сквозь туман видел и алую скорлупу от яиц, разбросанную ребятами по улице, и воркующих по карнизам голубей, и праздничную толпу, и первых пьяненьких, которых мотало из стороны в сторону, – разговелись, православные! – и прифрантившихся полицейских в белых нитяных перчатках, и еще более прифрантившихся визитеров, которые метались по городу, и умилительную зеленую щетинку первой травки между нагретых камней… Ехать было близко: Гончаровы по-прежнему жили на углу Б. Никитской и Скарятинского переулка…

В этот пасхальный день Гончаровы сидели в столовой за столом, уставленным куличами, бабками, вазами крашеных яиц, ветчиной, жареными поросятами, винами, наливками. Здесь была хозяйка дома, все три дочери и помещик Медынского уезда Калужской губернии Сверчков, очень грузный старик, который рассказывал о неудачной женитьбе дочери своей сестры:

– Несчастная женщина! А почему? Выдала дочь за черт его знает кого! Прожектера какого-то! За этакого человека с фантазией!

– А вот у меня целых три дочери! За кого же мне их выдавать замуж? – качает головой Наталья Ивановна.

– Это у вас настоящий цветник! Красавицы!.. За кого выдавать? За гусаров, за уланов, кирасиров… За тех, кто царю служит!

– Так вы советуете выдавать дочерей за военных… А если находится жених штатский? – лукаво улыбается Наталья Ивановна.

– Ну, если он человек богатый, самостоятельный…

– А если не так и богат? – перебивает Гончарова.

– Но должен быть хотя бы на службе… Какой цветник! – продолжает помещик, – Какой роскошный цветник у вас, дорогая Наталья Ивановна!.. Ваше здоровье!.. – И он чокается со всеми и медленно пьет, смакуя вино…

Допив вино и попрощавшись, помещик уехал.

Стоявшая у окна Натали вдруг, скорее удивленно, чем обрадованно, тихим голосом сказала:

– Мама́, Пушкин!

– Я знала, что он придет, – призналась Наталья Ивановна. – Вчера я получила от него письмо… Госпожа Малиновская вчера тоже много о нем говорила, она хорошо его знает… Сестра мне пишет, что царь думает его историографом сделать на место Карамзина покойного. Могут даже придворное звание дать! Что же это плохо? Вот тебе и Пушкин!.. Ты хочешь, чтоб я тебя сговорила сегодня за Пушкина? – обратилась она к Натали.

– Ах, мама́, мне право… все равно! – пожимает плечами Натали.

– Как это «все равно»? Тебе же с ним жить, а не мне! – удивляется Наталья Ивановна. – Так и быть! На Пасху, говорят, и умирать хорошо! Может быть, и сговорить не плохо… Даша, – зовет она дворовую девку. – Поди в молельню, образ Николая-угодника сними. Не большой, который в углу, а поменьше, в серебряной ризке…

– Я, барыня, знаю! И сюда принесть?

– Зачем сюда? Положи пока в спальне у меня… на стол…

– Зачем же думать, что Пушкин непременно сделает предложение? Он просто с визитами ездит, – говорит Екатерина, глядя в окно, за которым с кем-то разговаривает Пушкин.

Наталья Ивановна повышает голос и тяжело глядит на дочь:

– Ты что это, а? Ты что меня раздражаешь?

– Ну, вот, идет уже! Идет! – сообщает Натали.

Входит Пушкин