что иностранные инвестиции двигали вперёд промышленность и транспорт, а откачиваемые средства поступали главным образом из деревни, что способствовало разрушению крестьянского хозяйства. Процесс первоначального накопления приобретал однобокий характер: в России оставались разорённые крестьяне, а прибыль от инвестиций уплывала за границу, что сдерживало формирование отечественной буржуазии»[501].

Поэтому повышение производительности земли и увеличение внутреннего накопления (которое так и не смогло «натурализовать» внешние инвестиции в индустриализацию), то есть — сокращение издержек сельскохозяйственного производства в России к моменту революций 1917 года, по мнению А. В. Островского, было возможно либо «за счёт роста производительности труда (механизации сельского хозяйства)», либо «за счёт усиления эксплуатациикрестьянства». В это время доминирующее пренебрежение власти к интересам крестьянского большинства не позволило ей приложить практические усилия к тому, чтобы облегчить крестьянству интеграцию в капитализм (и тем оправдать теоретически доказанную марксистами — против обоснованных тревог народников — и выгодную индустриализации Витте схему того, как разоряемое крестьянство поглощается городами). Историк резюмирует ситуацию рубежа XIX и XX вв.: «то, что процесс разорения крестьянства опережал процесс накопления в деревне, не вызывает сомнения, в результате чего избыточные рабочие руки не могли найти себе применения в сельском хозяйстве и устремлялись в другие отрасли экономики. Между тем есть основания утверждать, что темпы развития капиталистической промышленности отставали от темпов разорения крестьянства, поэтому имело место увеличение аграрного перенаселения, а значит, развитие не только процесса пролетаризации, но и пауперизации крестьянства… Увеличение численности ненужных рабочих рук (т. е. едоков) имело своим следствием возрастание нерентабельности, убыточности крестьянских хозяйств… Крестьянское население, не затронутое процессом пролетаризации и пауперизации, составляло около 56,8 млн человек, 46 % всего населения»[502].

Тем временем, в условиях мирового снижения цен на продукцию сельского хозяйства, зерновое и животноводческого производство в России были в целом убыточны и убыточность их росла. И их крупное производство в сельском хозяйстве было рентабельным только «там, где было возможно получение дифференциальной ренты» (то есть при инвестициях в земледелие), «на основе кабальной аренды», «на основе использования кабального наёмного труда»[503]. Одним словом — только методами принудительной, конфискационной и кабальной сталинской коллективизации крестьянского хозяйства. Ещё в 1980 году А. В. Островский обратил внимание научной общественности на консенсус в деловой среде относительно направления аграрного развития России. Понимая описанные условия сельского хозяйства, весной 1915 г. Совет съездов представителей промышленности и торговли представил их очередному съезду программу «О мерах по развитию промышленных сил России», в которой говорилось, что «в течение десяти лет Россия должна или удвоить, утроить свой хозяйственный оборот, или обанкротиться» и для этого, в частности, форсировать перемены в земледелии: повысить плодородие земли за счёт неорганических удобрений и повысить производительность труда за счёт внедрения машинной техники, внедрить производственную кооперацию. В начале 1917 г., ещё до Февральской революции, Московское общество сельского хозяйства и Союз кооператоров подготовили доклад «Неотложные мероприятия по земледелию в связи с народным продовольствием», в котором говорилось: «Перечисленные условия… неуклонно толкают Европу и Россию на путь национализации и кооператизации сельскохозяйственного производства. Таковая, вероятно, осуществится в ближайшем будущем»[504].

Ученик Струве, вождь эмигрантского евразийства П. Н. Савицкий — тонко чувствуя альтернативу иностранной экономической, кредитной и инвестиционной колонизации — приветствовал сталинскую ускоренную индустриализацию, прежде всего, потому, что в ней он нашёл продолжение и исправление русских традиций имперской, континентальной индустриализации и самодостаточности:

«Русский промышленный подъём эпохи пятилетки куплен дорогою ценою. Промышленные расцветы, во многих случаях, обходятся не дешёво тем странам, в которых они происходят. Иногда этой ценой является закабаление страны иностранному капиталу. Элемент поставления русской промышленности в финансовую зависимость от заграницы, несомненно, присутствовал в русском промышленном подъёме 1893–1899 гг. В меньшей степени он чувствовался в расцвете 1910–1916 гг. Ценой осуществления пятилетнего плана является сильнейшее сокращение народного потребления… Средства для строительства небывалых в России размеров получены путем возложения на страну такого же масштаба лишений. Здесь действуют и рычаги налогового пресса, и принудительные займы, и политика высоких цен на промышленные изделия, диктуемых стране государством, выступающим в качестве производителя-монополиста. Положительную цель пятилетки с максимальной точностью можно определить, как строительство особого мира России-Евразии. (…) В духовной обстановке СССР эпохи пятилетки слышатся мотивы, созвучные установкам 1916 г. И в тот момент страна была охвачена идеей автаркии. Деятели русского капиталистического хозяйства с таким же увлечением служили ей, как сейчас ей служат „строители социализма“… Увлекала и увлекает организационная идея, капиталистически-националистическая в первом случае, коммунистически-националистическая во втором… В первые революционные годы звучали горькой иронией слова о достижении самодостаточности русского мира, столь популярные в 1916 г. Это не помешало им, на несколько лет позже, возродиться к новой власти и силе»[505].

Привлекательность протекционистского проекта в эмигрантской среде оказалась столь велика, что радикальному консерватору П. Н. Савицкому, стоило ему попытаться изобразить автаркию частью планового хозяйства и вообще евразийской идеологии, тут же оппонировал «правовой социалист» С. И. Гессен (выделено мной):

«Надо сказать, что из всех мыслей, составляющих евразийское учение, идея хозяйственной автаркии наименее евразийская. Сейчас это одна из наиболее интернациональных мыслей, выдвигаемая во всех странах национальными политическими группировками. В Германии идея хозяйственной автаркии защищается национал-социалистами, в Италии — фашистами, в Англии — консерваторами, в Польше — идеологами национального блока, поддерживающими диктатуру Пилсудского (…) Хозяйственная автаркия есть, увы, факт современной действительности, громко заявляющий о своём существовании и каждодневно увеличивающийся в своей подрывной, разрушительной силе. Таможенные валютные и всякого рода другие заставы, которыми даже самые мелкие государства отгородились сейчас друг от друга, каждодневно усиливая строгость ввозных и вывозных запрещений и высоту таможенных ставок, есть мыслимый предел автаркии. Крайним доктринерством было бы, однако, считать (как это делают некоторые публицисты демократического лагеря нашей эмиграции), что эта уже существующая ныне автаркия есть только плод политического национализма (…) Никакими выкриками по адресу националистического интернационала нельзя отменить того факта, что автаркия есть симптом распада мирового хозяйства прежнего капиталистического стиля и что распад этот обусловлен глубокими сдвигами внутри капиталистическая рынка. Идеология свободной торговли имела глубокий смысл тогда, когда Европа была как бы громадным промышленным городом на теле мирового капиталистического рынка, и когда возможности горизонтального расширения этого рынка были практически неограниченными. Правда, даже и тогда — в эпоху не утратившего своей ликвидности капитала — идеология свободной торговли была внутри Европы естественной идеологией тех стран, которые ранее других успели индустриализироваться. (…)

Требуя автаркии, немецкие национал-социалисты прямо заявляют, что автаркия должна обеспечить независимость Германии на случай войны. Тот же политический привкус слышен и в программе фашистов и польских пилсудчиков, так же как и в сталинской теории социализма в одной стране, Автаркия мыслится во всех этих случаях, как орудие великодержавности и империализма. (…)