или, что хуже, в плену у либеральной критики «тоталитаризма», которая на поверку оказывается лишь политической пропагандой и агитацией в защиту либертарианства, то есть ничем не ограниченного первобытного капитализма. Выступает не исследованием России и СССР, а демонстрацией исторической связи между «русским варварством» и «тоталитаризмом». Даже западные знатоки России, такие, как автор классического, вдохновенного историко-поэтического труда «Икона и топор: Опыт истолкования истории русской культуры» (1966) Джеймс Х. Биллингтон, своими образами лишь укрепляли лживую и примитивную формулу о том, что царизм был апогеем русского национализма и коллективизма, а сталинизм — его родным тоталитарным и великодержавным наследником. Этот главный официальный американский русист пишет, сразу отсекая любой горизонтальный контекст и выстраивая предпосылки сталинизма по линии если не цивилизаторского расизма, то уж во всяком случае — колонизаторской русофобии:

«Тоталитаризм советского общества при Сталине логически следовал из ленинской доктрины партии… Сталин стал преемником Ленина как верховного диктатора не только потому, что был ловким интриганом и организатором, но и потому, что по складу ума стоял ближе к ограниченному и малопросвещённому русскому обывателю, чем его соперники. Не в пример большинству других большевистских руководителей — а многие из них были по происхождению евреями, поляками или прибалтами — Сталин воспитывался исключительно на каноническом православном богословии… Если говорить о превращении ленинизма в национальную религию, то и здесь семинарист явно находился в более выгодном положении, чем космополит… Содержание же новой эрзац-культуры было регрессивно националистическим… Однако при всех связях с русской традицией эпоха Сталина ознаменовалась промышленным развитием и социальными переменами, которым нелегко найти аналог в предшествующей истории… Счёт смертям шёл не на единицы и даже не на тысячи, но на миллионы. Более 10 млн голов крупного рогатого скота было забито на ранних этапах коллективизации (!! — М. К.), не менее 5 млн крестьян погибли в общинных бунтах 30-х гг…»[523]

Из такой — совершенно в духе колониального и империалистического расизма — сравнивающей смерть людей со смертью скота перспективы с неизбежностью следовало, что «европейский», немецкий, итальянский, венгерский, польский шовинизм были идеологией национального освобождения, а немецкий, венгерский, польский, румынский и т. д. исторический антисемитизм невинным преувеличением — на фоне русских православия, «чёрной сотни» и полицейского антисемитизма. Что сталинское и коммунистическое — это и есть подлинное русское, требующее нещадного преодоления. Книга Эрика Лора «Русский национализм и Российская империя: кампания против „вражеских подданных“ в годы Первой мировой войны» из всего исследовательского багажа западной историографии и, в первую очередь, западного самопознания причин и свойств «тотального» ХХ века извлекла лишь ту часть общей для Европы «тотальности», которая показалась автору агитационно безотказной в анализе имперских корней советского коммунизма. Э. Лор пишет: «ключевым аспектом первой для России тотально-мобилизационной войны явилась масштабная кампания, направленная против определённых меньшинств»[524]. Даже если принять на веру такую репрессивную исключительность тогдашней России, нельзя не обнаружить, что для Э. Лора «ключевым аспектом… тотально-мобилизационной войны явилась не тотальность как таковая, не предельная для своего времени мобилизация, не сама война, а антименьшинственный их характер…» Представляет ли себе тотальность той войны этот писатель? Описывает ли его монопольный фокус меньшинств историческую реальность начала ХХ века?

Британский исследователь СССР и политический мыслитель Ричард Саква пишет: «Несмотря на ряд серьёзных недостатков, понятие тоталитаризма тем не менее даёт возможность задавать правильные вопросы, а именно: как мы можем объяснить феномен абсурдного роста государственных амбиций, а во многих случаях реальной власти, в ХХ в. Исследователи нацистской Германии показали изощрённость режима и использовали понятие тоталитаризма только для того, чтобы продемонстрировать ограниченность возможности его применения в немецких условиях. В ходе Historikerstreit (спора историков) с 1986 г. предпринимались новые попытки найти причины и связи между советским и немецким гиперавторитаризмом (если не тоталитаризмом) в ХХ в. Эрнст Нольте рассматривал историю большевизма, СССР, национал-социализма и Третьего рейха в контексте того, что Европа, по его утверждению, находилась в состоянии гражданской войны[525]… Другими словами, Нольте уверен, что нацистские зверства отчасти были ответом на ранее совершённые преступления большевиков[526] и, таким образом, не представляли собой уникальный или конкретный атрибут немецкой истории. Исследуя историю Третьего рейха в рамках более широких достижений европейской истории в ХХ в., и в частности большевистской революции и сталинского правления, он неизбежно рассматривает злодеяния немецкого режима как относительные и, таким образом, в известной степени оправдывает его преступления… Поиск истоков „тоталитаризма“ продолжается. В своей во многом блестящей книге „Истоки тоталитаризма“ Ханна Арендт взялась за проблему, имея недостаточно материала, чтобы говорить о развитии коммунизма в России[527], тем более, что она ложно (абсолютно ложно, контрфактически. — М. К.) делала акцент на роль панславизма как прототипа пангерманизма. Панславизм, однако, очень отличается и не играет почти никакой роли в становлении великого русского национализма, который (как и антисемитизм) не является главной составляющей советского авторитаризма. Она боялась обвинить Маркса в том, что он дал толчок для развития деспотических особенностей коммунистического строя… Якобинский террор выступал в качестве модели для Ленина, хотя советское принуждение было сформулировано на языке классов. У большевиков был перед глазами и пример судьбы Парижской коммуны 1871 г., когда после поражения коммунаров тысячи людей были уничтожены силами „закона и порядка“. Террор не являлся заповедной зоной тоталитарных режимов левых и правых»[528]. Изложенное Р. Саква заставляет полагать, что, несмотря на фрагментарные оговорки и фундаментальные требования исторической науки о контекстуализации исследуемых явлений, сталинизм до сих пор более всего изучается в интеллектуальной резервации, в парадигме либеральной идеологической критики, сопровождавшей его становление и развитие. Современные исследования сталинизма основываются, прежде всего, на двух традициях идеологической критики советского тоталитаризма — либеральной и социалистической — в том их виде, какой они получили своё наибольшее распространение в трудах внешних, либеральных, и внутренних, марксистских, противников советского коммунизма. Квинтэссенция первой традиции дана в трудах Х. Арендт, Ф. А. фон Хайека (1899–1992), Л. фон Мизеса (1881–1973), второй — в трудах Л. Д. Троцкого (1879–1940) и русских меньшевиков круга «Социалистического вестника». Даже исследующие нацизм в его противопоставлении сталинизму ревизионисты во главе с Э. Нольте действуют скорее в русле либеральной критики сталинизма, «реабилитируя» врага России и сталинизма — нацизм — в качестве защитника всё более риторических европейских ценностей. Реальности тотальной войны и тотальной мобилизации, ставших итогом общеевропейской индустриализации, либерально-социалистическая критика сталинизма противопоставила лозунги о ценности свободы, подменив исследование — публицистикой, в тени которой стало удобно расположиться даже ревизионизму с пропагандой «европейского единства» от Гитлера до Альберта Эйнштейна, который после Второй мировой войны буквально по прописям Мизеса выступил с идеей мирового правительства, что в конкретно-исторических условиях прозвучало как апология мирового лидерства США.