— Да, — сказала я. — Прости. Слишком уж много сегодня всякого наслучалось.

Я поднялась на цыпочки и вывернула лампочку.

«Двадцать девять с половиной минут, — сказал Бог. — И секунды тикают».

Я положила лампочку на стул, она перекатилась туда-сюда.

«Осторожно! — сказал Бог. — Мы же не хотим, чтобы нам помешали».

Я открутила абажур — воздушный шар — и положила его на стул тоже, но он свалился на пол.

«Отлично, — сказал Бог. — Как раз то, что надо».

Я проверила провод на прочность. Слезла со стула, взяла школьный галстук. Забралась обратно, привязала один конец галстука к проводу над патроном, потянула. Завязала на другом конце галстука петлю, распустила ее пошире. Просунула в петлю голову. Ткань коснулась кожи — очень мягкая. Наверное, она пыталась понять, где же мой воротник.

Из-под потолка комната выглядела странно: как коробочка, и еще она как будто уменьшилась. Я подумала — а может, я уже спрыгнула со стула, потому что руки и ноги вроде как падали вниз, хотя на самом деле не падали, и я тоже не падаю, сказала я себе; в ушах было гулко, и галстук вроде бы затягивался. Нет, не затягивается, сказала я себе. Пока.

Я посмотрела на Красу Земель.

— Как это все было хорошо вначале, — сказала я. — А теперь мне кажется — лучше бы я вообще ее никогда не сотворяла.

«Все мы допускаем ошибки», — сказал Бог.

— Что Ты сказал?

«Я сказал: все мы допускаем ошибки», — сказал Бог.

— Мы? — Я ослабила галстук.

«Ты, Я — все».

Меня вдруг затошнило.

— А Ты в этом уверен? — спросила я.

«Разумеется, — сказал Бог. — На сто процентов. Двадцать три с половиной минуты».

В комнате был какой-то звук, словно что-то громко пыхтело.

— Что это за шум? — спросила я.

«Да это ты, — сказал Бог. — Ты не могла бы дышать потише?»

— Нет, — сказала я.

Колени у меня стали какие-то странные, они все норовили подогнуться, хотя я этого боялась просто ужасно, а левая нога сама по себе стучала по стулу.

Я подняла одну ногу со стула, взялась за галстук. Закрыла глаза, подняла вторую ногу. Темнота забилась и прыгнула мне навстречу. Голову заполнили цветные огни и посвист ветра. Я снова поставила обе ноги на стул и вцепилась в галстук, и все тело у меня было мокрое, как будто я долго-долго бежала, и зубы у меня стучали.

«Девятнадцать минут и девять секунд», — сказал Бог.

Нога соскользнула. По ногам текло что-то горячее. Я сглотнула, я изо всех сил старалась не заплакать.

«Девятнадцать минут и две секунды», — сказал Бог.

И тогда я сказала:

— Знаешь, чего я очень-очень хочу?

Бог рассмеялся:

«Ты подумай как следует, прежде чем еще чего-нибудь захотеть. Последние твои желания ни к чему хорошему не привели».

— Я хочу, чтобы Ты ушел отсюда и больше никогда не возвращался.

«Что?» — сказал Бог.

Я вцепилась в галстук.

— Я хочу, — сказала я, — чтобы мы больше никогда ни о чем не говорили.

Бог сказал:

«Ты ведь это не всерьез?»

— Всерьез, — сказала я. — Еще как.

«Поаккуратнее со словами», — сказал Бог.

— А это уже неважно, — сказала я. — Ты теперь можешь делать со мной все, что хочешь.

Бог сказал:

«Ты об этом пожалеешь».

— Нет, — сказала я и отняла руки от галстука. — Я об этом уже пожалела.

В комнате стало тихо. Я глубоко вдохнула, но шагнуть со стула не смогла. И тогда я попробовала представить, что бы папа сделал на моем месте, и поняла: он попробовал бы подумать какую-нибудь хорошую мысль. Вот и я подумала. Я подумала, как хорошо, что Бога рядом больше нет, как оно и было вначале. Только все было совсем не так, как вначале, потому что теперь я знала: все, что я сделала, пошло не так.

Попробовала еще раз. Я подумала, как вот через несколько минут случится Армагеддон, и все плохое уйдет навеки, и мир станет таким, каким всегда и должен был быть. Вот только потом я вспомнила, скольких людей Бог уничтожит, так что думать эту мысль тоже стало невозможно.

Потом я посмотрела вниз и увидела одного из человечков, которых сделала в самом начале. Рука у него отвалилась от туловища, а вот лицо было таким, как прежде. И тут мне пришла в голову самая лучшая мысль во всей моей жизни. Я подумала о том, как папа попадет в Красу Земель и снова увидит мою маму.

Папа увидит, что мама стоит неподалеку. И что-то заставит его сделать к ней шаг. А потом она обернется, и он не сможет поверить своим глазам. Только поверить придется, потому что ведь это будет правда. Они пойдут дальше рядом, оставляя след в траве, иногда папа будет держать маму за руку, а иногда — обнимать за плечи. И все улицы и реки, все места и названия в мире, все люди, которые жили, живут и будут жить, перестанут в этот момент для них что-либо значить.

И я-то знала, что это возможно, знала, что они опять будут вместе, если только я сделаю один-единственный шаг. И все же я не могла. И тогда я поняла: дело не в том, что папа меня не любит, а в том, что это я недостаточно его люблю. И только я об этом подумала, как мир раскололся.

Я развязала галстук, упала со стула и заплакала, хотя это не было похоже на плач, скорее на рвоту, меня просто выворачивало наизнанку.

Не знаю, сколько я проплакала, а потом кто-то сказал:

— Джудит.

Рядом стоял папа. Лицо его было белым. А потом он оказался рядом со мной на полу, неловко притянул меня к себе, прижал крепко-крепко и всё повторял:

— Прости меня…

И это было очень странно, будто снилось во сне.

Не знаю, сколько мы так просидели, но мы были нигде и времени тоже не было. Мы взлетели куда-то высоко, мы горели в огне, я и не подозревала, что кто-то может со мной сделать такое, и, наверное, и я делала с ним то же самое.

А потом случилась одна вещь. В прихожей начали бить часы, и я перестала дышать и посмотрела на папу. Потом встала на ноги, и грудь моя поднималась и опускалась.

Папа сказал:

— Что такое? — Он сказал: — Джудит! Да что с тобой?..

Я слушала бой часов, и с каждым ударом часть меня отлетала в никуда, и с каждым новым ударом появлялся новый кусочек меня и вставал на место прежнего.

А потом бой смолк, и я посмотрела на папу. Я сказала:

— Мы все еще здесь.

Папа моргнул.

— А куда мы должны были деваться?