как, скажем, риторики и грамматики, диалектики и риторики[686]. Короче говоря, «древо Порфирия» в действии! Всего таких деревьев в «Этимологии» сотни.

Так классифицируется все без исключения сущее сверху донизу, от Бога до неживого мира. Иногда Исидор так увлекается чисто родовидовой стороной дела, что попросту забывает вписать это все в систему божественного творения. Временами он спохватывается и ставит над всей этой классификацией Бога: «...novissimus Deus, qui est super omnia benedictus in saecula»[687]. Даже физический мир у него расположен на плоскости: рай находится на земле, далеко на Востоке; ад — под центром земли, Иерусалимом. Это прямое влияние латинской риторической и грамматической традиции: классифицируются не вещи, но слова, понятия.

Эписодий 8. Заключительный

В заключение следует остановиться на том новом, что Исидор Севильский внес в историю западной философской и научной мысли. Это новое можно выразить буквально одним словом — «мировоззрение». Именно наш автор впервые в истории создает общую картину мира как иерархию сущностей, как они видятся с точки зрения божественного ума, устанавливая единую форму, в которую может быть заключено такое знание — форму учебника, и в этом смысле он на шаг ближе к нам, чем к философам античности. Действительно, если попросить у современного ученого, скажем, физика, объяснить, чем он занимается, то он ответит, что он стремится познать мир, таким, каков он на самом деле, и выразить это знание в форме своей науки, физики. При этом он будут особенно гордиться, что его наука как таковая стремится быть объективной, то есть отличной от простой совокупности субъективных взглядов отдельных ученых. Но если мы станем допытываться, где же и как существует такая наука вообще, отличная от мнений конкретных ученых, то он, пожалуй, ответит, что в учебнике. Конечно, в любой науке есть, так сказать, «передовой край», то есть то, что сейчас изучается, обсуждается, для чего предлагаются различные конкурирующие гипотезы, но если нечто стало познанным и признанным, то упаковывается оно именно в структуру учебника и изучается по нему всеми последующими поколениями; здесь оно обязано находиться в согласии со всем остальным знанием о мире, быть логически непротиворечивым и найти свое место в общей системе знания.

Но именно это мы и видим в «Этимологиях». Работа Исидора отличается от энциклопедий его предшественников уже тем, что он толкует не о том, что вообще известно по тому или иному поводу, а о том, что следует об этом знать всем, хотя бы всем тем, кто вообще обязан знать, то есть всем священникам (потом скажут просто «всем» и назовут это «всеобщим образованием»). Исидор многое переписывает у Кассиодора, но его принципиально не волнует более узкая задача его предшественника, задача согласования светского знания и божественного и постановки первого под власть второго. Для нашего автора это уже свершившийся факт. Его интересует то, что следует знать обо всем мире вообще от начала и до конца безо всяких исключений. Он рисует именно картину мира, которой у Кассиодора или Августина еще не было. По этой же линии мысли следовали и афинские неоплатоники, как, например, Прокл и Дамаский в своих комментариях к платоновскому «Пармениду», но неоплатонизм представлял иную по отношению к христианской философии ветвь мышления, во многом похожую и уже поэтому сильно конкурирующую с христианской. Другое дело, что по ряду субъективных и объективных причин неоплатонизм проиграл в этой борьбе. Эту неоплатоническую традицию в христианской философии интерпретировали свт. Дионисий Ареопагит (нач. VI в. н. э.) и преп. Иоанн Дамаскин (675–749 гг. н. э.), без которых невозможно представить себе мировоззрение византийского, и, конечно, русского христианина. Но то — вечно мудрый Восток, а мы говорим о наших западных соседях, для которых иерархию сущего создавал как раз Исидор Севильский.

Его отличие от современной науки в том, что мы к процессу построения такой непротиворечивой, согласованной и всеобщей картины мира относимся диалектически, то есть «не предполагаем готовым и неизменным наше познание, разбираем, каким образом из незнания рождается знание, каким образом неполное, неточное знание становится все более полным и более точным»[688]. Исидор этой диалектики не знал и думал проще: что все уже сформулированное его предшественниками знание есть именно знание, которое следует либо просто принять, если оно истинно, либо просто отвергнуть, если оно ложно (тогда оно было не знанием, а мнением). Правда, он не стесняется исправлять мнения древних там, где считает это необходимым в целях истины или просто согласованности. Любопытно, что и с Писанием он поступает точно так же, как бы подгоняя к собственному тексту отрывки из Библии и весьма свободно передавая ее смысл![689]

Но он становится выше своих античных предшественников в том, что раз и навсегда кончает с правом озарения и догадки на окончательную и непосредственную истину. И если мы считаем высшей целью человеческого существования, как в лице одного человека, так и в лице всего человечества и даже всего мира, выход к высшей трансцендентной реальности, к Знанию, превосходящему любое знание, то, возможно, отдельные люди времен мистерий Древней Греции были гораздо ближе к решению этой задачи, но только на личном уровне. Вся история античного знания была галереей более или менее ярких вспышек озарений, которые, однако, зарождались и гасли только в единичных индивидах. Другие были вынуждены или начинать с самого начала, причем своего начала, или просто эпигонствовать. Если бы задача сводилась только к вырыванию из повседневного мира отдельно взятых людей, то античный тип человека был бы более приемлем, и можно было бы, как выражался Шри Ауробиндо, «перепрыгнуть через интеллект» прямо к Высшему началу[690], то есть интеллект, научный разум были бы не нужны. Но вся эволюция природы показывает нам, что развитие идет в противоположном направлении, и древняя интуиция покрывается все более и более сложными интеллектуальными слоями того, что мы сегодня называем наукой. Поэтому у Исидора интуиция Древней Греции уступила место человеческому разуму, который был, несомненно, ниже и грубее интуиции, но в известном смысле более универсален и последователен.

Беда западного мира состояла не в этом необходимом и прогрессивном шаге, а в том, что он так и не смог сделать следующий шаг, выводящий за пределы всеобщего интеллекта. Логический ум стал рассматриваться как наилучшее средство для достижения истины, и люди Запада даже от духовного опыта требуют, чтобы он прошел проверку разумом, если он стремится стать признанным, вместо того, чтобы ставить интеллектуальное заключение в зависимость от духовного опыта. Тем самым философское знание стало чистым интеллектуальным