чего стоит такая возня со всякого рода вещами: вовсе ничего».

С начала июля до 25 сентября Ницше снова был в Сильс-Марии; затем, проведя месяц в Генуе и местечке Рута, он 22 октября вернулся в Ниццу и пробыл там до 2 апреля 1887 г. К середине следующего июня он уже вновь был в Сильс-Марии, где оставался до середины сентября; месяц с Гастом в Венеции отделял этот период от зимнего сезона в Ницце – с середины октября до 2 апреля. И снова его существование было почти лишено событий: борьба с плохим самочувствием и постоянная, одержимая работа заполняли все его дни.

Одного описания того, как он выглядел в 1887 г., будет достаточно, чтобы показать, что же, при взгляде со стороны, от него осталось. Это описание принадлежит Паулю Дойссену, навестившему Ницше в Сильс-Марии осенью этого года во время своего отпускного путешествия с женой. Дойссен не видел его четырнадцать лет.

«Какая перемена произошла в нем за это время, – пишет он. – Не было более ни гордой осанки, ни гибкого шага, ни плавной речи прежних лет. Казалось, он с трудом таскает ноги, речь его была замедленна и постоянно прерывалась. Может быть, это был один из его плохих дней. «Мой дорогой друг, – сказал он печально, указывая на проплывающие вверху облака, – мне нужно, чтобы надо мной было голубое небо, чтобы я мог собраться с мыслями». Потом он повел нас к своему любимому месту. Я до сих пор с отчетливой ясностью помню поросший травой участок у скалы, под которой бежал горный ручей. «Вот, – сказал он, – где я больше всего люблю лежать и где меня посещают наилучшие идеи». Мы жили в скромной гостинице «Альпенроз», где Ницше обычно обедал; обед его, как правило, состоял из котлеты или чего-то подобного. Мы вернулись туда отдохнуть часок. Но не успел этот час закончиться, как наш друг уже был у двери, любезно осведомляясь, утомлены ли мы все еще, и извиняясь, если он пришел чересчур рано, и т. д. Я упоминаю об этом, поскольку такая избыточная учтивость и деликатность никогда ранее не были свойственны характеру Ницше, но, очевидно, имели существенное значение в его нынешнем состоянии. На следующее утро он повел меня в свое жилье, или, как он выразился, в свою пещеру. Это была простая комната на ферме… Обстановка самая что ни на есть простая. По одну сторону стояли его книги, в большинстве хорошо известные мне еще с прежних дней, возле них помещался грубый стол с кофейными чашками, яичной скорлупой, рукописями и туалетными принадлежностями, наваленными в беспорядке, далее – полка для обуви с ботинком и все еще неубранная постель»[51].

В течение тех лет, о которых идет речь, отношения Ницше с женщинами внешне выглядят вполне благопристойно и не подтверждают всякие домыслы о женоненавистничестве, которое якобы явствует из его сочинений. Особенно он искал общества интеллектуальных женщин того типа, чье существование он, казалось, порой отрицал: среди них были Мета фон Салис, Реза фон Ширнхофер, Хелене Друсковиц и Хелене Циммерн, особенно он был дружен с Метой фон Салис. Мы не знаем, носили ли его отношения с женщинами какой-либо иной характер в Генуе, Ницце или Сильс-Марии, а потому не можем с достаточной долей основания и отрицать это: традиционное суждение о том, что к сексуальным отношениям он был безразличен, своим происхождением обязано Элизабет. Оно противоречит тому, что нам известно о его молодости, и сохраняется только благодаря отсутствию свидетельств его зрелых лет. Но, если он некогда посещал проституток (как это, видимо, случилось в Кельне) или других женщин, какие еще требуются «свидетельства»? Зная о деликатности Ницше и об отсутствии близких друзей, кому он мог бы довериться в столь деликатных вопросах, неудивительно, если эти темы не находят своего документального отражения. Для одинокого человека такие отношения составляют наиболее закрытую для биографов область, и догадки здесь абсолютно неуместны. (И уж самым последним человеком из тех, кому он мог бы довериться, была его сестра.) Но нам доподлинно известно, что после Лу Саломей у него не было ни одного серьезного увлечения и что он, похоже, оставил всякую мысль о супружестве; но состояние его здоровья наименее повинно в этом.

В целом отношения Ницше с женщинами нельзя втиснуть в какую-то определенную формулу. В своих сочинениях он неизменно осторожен в оценках женского интеллекта (не презрителен, как это часто приписывают ему: он не сомневается в том, что женщины бывают очень умны). Он низкого мнения о женских критериях цельности, но в то же время вполне искренен в выражении удовольствия, которое ему доставляет женская красота и способность быть веселыми и ветреными. «Мужчина должен быть подготовлен к войне, а женщина – к рекреации воина: все прочее глупости», – говорит Заратустра (З, I, 18), и, если правильно понимать, что означают слова «война» и «рекреация», это и будет довольно точным пониманием того смысла, который Ницше вкладывал в отношения мужчины и женщины. Женщины – «наслаждение каждой сильной (мужской) души», добавляет он, и временами персонифицирует Жизнь, Мудрость и Истину в женском обличье. В те годы, когда он воплощал «жизнеутверждение сверхчеловека» в образе Диониса, в спутницы Дионису он давал Ариадну и писал: «Человек лабиринта никогда не ищет истину, только свою Ариадну». Конечно, ему было что сказать нелицеприятного о женщинах. («Вы идете к женщине? Не забудьте кнут!» – советует Заратустре старуха (З, I, 18), – сентенция довольно известная, по крайней мере женщинам). Но в целом складывается впечатление, что он весьма далек от нелюбви и страха к ним, что приписывает ему молва. Есть, однако, некое подспудное ощущение, что женщины для Ницше были чем-то чуждым, загадочным и к тому же соблазнительным; и нельзя не проследить настойчивый мотив, присущий всем его произведениям, что женщины совлекают мужчин с пути величия, портят и разлагают их.

Однако гораздо важнее всего этого одно простое обстоятельство, на что много лет назад указал Бернулли, но что вечно упускается из виду: всем известна по меньшей мере одна женщина, которую любил Ницше, но никому не известна хотя бы одна женщина, любившая его. Оставим в стороне вопрос о том, насколько он был привлекателен, «приспособлен для любви», то есть мог претендовать на то, чтобы быть любимым. Сам он писал: «Потребность быть любимым есть величайшая из презумпций» (ЧС, 523). Люде й любят не за недостатки и не за их отсутствие. Его, тем не менее, не любила ни одна из женщин из тех, с кем он был знаком, а таких было,