(с 26 по 28 августа), визит, который Ницше расценивал как признак того, что он пользуется некоторым влиянием в лагере Вагнера. В октябре 1879 г., в возрасте 22 лет, Штайн приехал в Ванфрид, чтобы исполнять обязанности наставника Зигфрида, сына Вагнера, и был соиздателем (совместно с Гласенаппом) объемного «Wagner-Lexicon» (1883), памятника тем дням, когда Вагнера всерьез воспринимали как мыслителя. После смерти Вагнера в феврале 1883 г. Штайн был одним из наиболее активных деятелей Байрейта, хотя его последующая должность преподавателя в университетах Халле и Берлина занимала все более и более существенную долю времени. Его книга «Helden und Welt» («Герои и мир») вышла в 1883 г., а последней работой Вагнера было «Открытое письмо фон Штайну», задуманное как вступление к этой книге. К 1884 г. имя Ницше стало в Байрейте ругательным эпитетом, и потому немного удивительно, что Штайн прочел «Заратустру» и затем написал его автору, испрашивая разрешения приехать повидаться с ним. Ницше вспоминает об этом визите в «Ecce Homo». Штайн, пишет он,

«однажды на три дня появился в Сильс-Марии… объясняя всем, что приехал не ради Энгадина. Этого замечательного человека, который со всей неистовой бесхитростностью прусского юнкера окунулся в вагнеровскую топь… в течение тех трех дней словно носило штормовым ветром свободы, как кого-то, кто вдруг достиг собственных высот и обрел крылья. Я неустанно повторял ему, что это результат здешнего прекрасного горного воздуха, что каждый ощущал то же самое, что невозможно находиться в 6000 футах над Байрейтом и не замечать этого, – но он мне не верил» (ЕН, I, 4).

Впоследствии Штайн был единственным из байрейтского гарнизона, кто поддерживал отношения с Ницше, и между ними шла живая переписка; ранняя смерть Штайна лишила Ницше одного из немногих сочувствующих ему в Германии людей.

Октябрь Ницше провел в Цюрихе, и здесь он познакомился с Готфридом Келлером, которого считал самым великим немецким поэтом со смерти Гейне и вообще единственным из здравствующих немецких поэтов. Он также связался с капельмейстером Цюриха Фридрихом Хегаром и уговорил его исполнить увертюру к «Венецианскому льву» Гаста, которую оркестр Цюриха сыграл для единственного слушателя – Ницше. Сам Хегар полагал, что в этой музыке чересчур много медных и деревянных духовых; Гаст слишком мало доверял струнным и пожелал, чтобы «все было выдуто». (См. письмо Ницше к Гасту от 8 октября.) Заботы Ницше о музыке Гаста продолжались и в последующие годы: в июне 1886 г. он через своих друзей в Лейпциге добился исполнения его Септета в Гевандхаузе; копии партитур он рассылал разным дирижерам и музыкантам, среди которых были Бюлов и Иоахим. Ему даже приходила в голову мысль привлечь к этому Брамса: он слышал, что тот проявлял «живой интерес» к его книге «По ту сторону добра и зла», и надеялся, что ему удастся вызвать у него интерес к Гасту. (См. письмо к Гасту от 18 июля 1887 г.) Но из этого ничего не вышло.

К ноябрю он вернулся в Ниццу, и в течение последующих восемнадцати месяцев его жизнь была полностью лишена внешних событий. К 1885 г. он жил только ради того, чтобы работать: его натура практически полностью замкнулась на себе, и он сократил контакты с внешним миром до минимума, необходимого для выживания. Здоровье его не выказывало никаких признаков улучшения, а его зрение, доставлявшее ему больше всего страданий, не только вследствие болезни, но и в результате способа «лечения» работой, упало, как никогда: за зиму 1884/85 г. он практически ослеп.

8 апреля 1885 г. он перебрался из Ниццы в Венецию, где пробыл вместе с Гастом до 6 июня; 7-го числа он приехал в Сильс-Марию и прожил в своей комнатке при ферме до середины сентября, а затем направился на север в Наумбург. Там он провел шесть недель, временами наведываясь в Лейпциг, а в ноябре через Мюнхен и Флоренцию вновь вернулся в Ниццу. Там он находился в течение зимы 1885/86 г. и, наконец, в середине мая поехал в Наумбург, снова используя свой дом в качестве перевалочного пункта для путешествия в Лейпциг.

В один из своих приездов он в последний раз видел Роде. Прежние друзья теперь жили словно в разных мирах, и впечатление, которое Ницше произвел на Роде, врезалось ему в память, но записал он его только в 1889 г.:

«Его окружала непередаваемая атмосфера отчужденности, что-то, что показалось мне зловещим. В нем было что-то, чего я не знал ранее, а то, что когда-то отличало его, ушло. Словно он прибыл из страны, где больше никто не живет»[50].

Следует помнить, что, когда Роде предавал перу свои впечатления, он только что узнал о постигшем Ницше психическом кризисе, и это, похоже, придало определенную окраску языку письма. Но даже если принять это во внимание, факт остается фактом: в то время у Ницше действительно был странный и несколько зловещий вид. Он стал, вполне конкретно выражаясь, «ненормальным»: в нем отсутствовали признаки социального человека, которые являются критерием «нормальности» и которые развиваются в результате необходимости жить в хотя бы минимальной степени гармонии с другими людьми. Жизнь отшельника, которую он вел, и его сосредоточенность на болезни и работе отдалили его от «нормального» мира, которому принадлежал Роде.

Роде мы также обязаны пониманием того, насколько неприемлемы были последние работы Ницше для разумного научного деятеля 1880-х. В августе 1886 г. Ницше прислал ему экземпляр только что опубликованной книги «По ту сторону добра и зла», и в длинном письме к Овербеку от 1 сентября Роде дает выход чувству досады и раздражения, мучившему его уже не один год. Он прочел книгу, говорит он, в «страшно мрачном настроении». Что касается содержания, то это по большей части «монологи пресыщенного человека после обеда», исполненные «оскорбительного презрения ко всем и вся». Философию он оценил как «ничтожную и почти детскую», политику как «абсурдную и невежественную в знании мира». Есть несколько «умных наблюдений» и «восхитительных дифирамбических мест», но все это чересчур прихотливо. Точка зрения постоянно меняется, но Роде «более уже не в силах воспринимать эти бесконечные метаморфозы всерьез»; они не более чем «видения пустынника» и «умственные мыльные пузыри». И хуже всего прочего, что «По ту сторону добра и зла» снова служит «вечной пропаганде жутких вещей, пугающей дерзости мысли, которые потом, к досадному разочарованию читателя, никогда не сбываются!». «Это, – говорит Роде, – невыразимо обидно мне». Все в книге «утекает, как песок сквозь пальцы», и над всем этим возвышается «гигантское тщеславие автора». Что нужно Ницше, говорит в заключение Роде, так это найти реальную работу: «тогда он понял бы,