– Ты дешево отделался, – сказал Гурский.

– Наоборот, это неравноценный обмен. Пылесос денег стоит, а сердце Дианы задаром никому не нужно было. Кстати, есть такая примета, вроде как народная мудрость: если сигарета гаснет, значит, жена изменяет.

– Я и смотрю, у тебя все время сигарета гаснет.

Толик еще о чем-то спросил, но Гурский не слушал. Он представлял, как, вернувшись в Москву, отправится в Центральные бани, смоет дорожную грязь, а затем растянется на массажном столе. Там еще девчоночка новая, совсем свежая работает. Выходит к ВИП-клиентам в коротком прозрачном халатике. Руки у нее такие быстрые, нежные… И ротик как карамелька.

А потом… Надо не забыть отправить перевод матери в небольшой город Котлас. Прошлый раз он посылал деньги две недели назад и еще позвонил, напомнил, чтобы мать ни в чем себе не отказывала, покупала что хочет. Но она хитрила, пересылала деньги старшему сыну и дочери, оставляя себе сущие копейки. Гурский, сколько себя помнил, сам помогал старшему брату, который давно и безнадежно запутался в неудачах, в женщинах. А с бабами ему никогда не везло. Помогал Гурский и младшей сестре, растившей без мужа двух детей.

– Старик, упрямство до добра не доводит.

Гурский покосился на ножовку для распиловки железа и молоток, лежавший на обеденном столе. Это был тяжелый молоток, тронутый ржавчиной, с рукояткой, обмотанной изоляционной лентой. Одним ударом можно сломать бедренную кость или раздолбать палец в кровавую лепешку.

– Ты, старик, все расскажешь. Но когда у тебя развяжется язык, мы зайдем слишком далеко. Понимаешь? Так далеко, что ни тебя, ни старуху я уже не смогу оставить в живых. Но и этого мало. Алла будет умирать на твоих глазах. Трудно умирать. И ты все досмотришь до конца. Конечно, если сердце выдержит глядеть на такое. Ну как, поговорим?

– Где Алла?

– Ее привезут. Скоро.

– Тогда подожду, – сказал старик. – Когда привезут.

Гурский поднялся, прикурил сигарету и подумал, что не стоит волноваться, все идет как надо. Два-три часа назад, наблюдая за домом Романенко с другой стороны оврага, он и его люди не пропустили ни одну мелочь. Видели, как со спортивной сумкой за ворота вышел Радченко. Буквально через минуту по улице проехал рейсовый автобус, идущий к станции. В этом паршивом городишке у всех автобусов только два маршрута: от станции и обратно. Юрист никуда не денется, пусть катится. Гурский свяжется с кем надо, и Радченко достанут на подъезде к Москве. Отберут документы и вышвырнут из поезда. Башкой вниз.

С Аллой тоже все ясно: ее хотят спрятать где-нибудь в глухом месте, подальше от людских глаз. Может быть, в пустынном селении по эту сторону границы. Или в Казахстане – этот вариант еще лучше. Окажись Гурский в положении зверя, на которого ведут смертельную охоту, он сам поступил бы подобным образом. Через час, когда со двора старика выехали «Жигули», следом за ними помчался внедорожник «Ниссан». Паша Пулемет и Эльдар Камов получили простую инструкцию: действовать очень осторожно. Хорошо бы взять Аллу и сопровождающего ее мужика живыми и невредимыми.

Женщина громко закричала. Гурский прикурил сигарету, плюнул на пол.

– У тебя, старик, нет сердца. На том месте, где должно биться сердце, кусок камня. Посмотри, как жена мучается.

Романенко до боли сжал челюсти, сомкнул веки и так замер. Поднявшись на ноги, Гурский взял со стола молоток.

* * *

Первые несколько часов, проведенные в тюрьме Главного управления внутренних дел Москвы, показались Солоду вечностью. Его одиночная камера, насквозь провонявшая хлоркой, находилась в подвальном этаже. Окошко под потолком оказалось таким маленьким и мутным, что дневной свет внутрь почти не проникал. Над дверью весь день и всю ночь горела яркая лампочка в металлической сетке. Вдоль правой стены узкая койка, на которой в дневное время лежать и сидеть не полагалось. Поэтому Солод томился, усевшись на привинченном к полу табурете за крошечным столиком. Он мусолил страницы книги, что привез из дома. Это был роман, написанный живым выразительным языком, местами смешной, местами грустный. Но теперь смешные эпизоды виделись Солоду в темном свете, а грустные сцены казались беспросветно глупыми, надуманными. Чтение вызывало приступы раздражения.

Солод откладывал книгу и принимался ходить по камере взад-вперед. Всего пять шагов от двери до стола и обратно. Измученный этими телодвижениями, он снова падал на табуретку и листал книгу. Из коридора доносились шаги – это через глазок в железной двери за задержанным внимательно наблюдает тюремный контролер.

Солод немного оживился, когда ближе к вечеру его вызвали на первый допрос. В следственном кабинете он увидел Девяткина и своего адвоката. Девяткин заявил, что завтра Солоду будет предъявлено обвинение в организации похищения и убийстве при отягчающих обстоятельствах гражданки Веры Панич двадцати пяти лет, жительницы поселка Дачное.

– Если у вас есть вопросы или заявления, можете сделать их сейчас, – сказал Девяткин.

Солод проворчал, что отказывается давать показания и не станет отвечать на вопросы. Затем сложил руки на груди и угрюмо замолчал. Адвокат механически кивал головой и что-то черкал в блокноте. Девяткин вызвал конвой и приказал отвести задержанного в камеру.

Вернувшись, Солод снова стал мусолить книжку, но на этот раз с интересом. Во время несостоявшегося допроса адвокат несколько раз подмигнул ему. Значит, все в порядке. Надолго в этой клетке Солод не задержится.

До вечера, когда дали отбой и погасили свет, он просидел на табуретке, вспоминая одну историю.

Стояла ранняя весна, моросил дождь вперемежку со снегом, лужи покрывал ломкий лед. Над старым одноэтажным зданием на задворках усадьбы, где он принимал посетителей, поднималось серое облако печного дыма. Хозяин расположился на низком лежаке; он шуршал газетами, отрываясь от чтения, слушал, как в окно барабанят тяжелые капли, а под полом скребутся голодные мыши.

Это был понедельник, неприемный день, поэтому в соседней комнате не сидели ни секретарь, ни люди, которым назначена аудиенция. Скромно одетая женщина внесла поднос с пирогами, орехами, халвой и большим фарфоровым чайником, расписанным цветами и вязью арабских слов. Поставила поднос на низкий столик возле топчана и удалилась неслышными шагами.

Дверь не успела закрыться, как зазвенел звонок переговорного устройства, и начальник службы безопасности Вадим Гурский сказал, что все готово, человек дожидается в служебном помещении.

– Давай его сюда, – ответил Солод.

Через минуту вторая дверь, ведущая в комнату охраны, открылась. Порог переступил долговязый мужчина в очках. Вытянутое лицо, вьющиеся каштановые волосы, усики. На длинном носу очки в пластиковой оправе с треснувшим стеклом. Одет в костюм, какие давным-давно вышли из моды, свежую белую рубашку и однотонный галстук. В руках зачехленная гитара. Выглядит как учитель музыки из младших классов и волнуется, словно сейчас ему предстоит провести первый в жизни урок, решил Солод. В целом картина благостная. Пожалуй, мужчина больше похож на пуделя, чем на учителя. На ласкового домашнего пуделя, исхудавшего и запущенного. Вид портил распухший нос, ссадина на скуле и синяк под левым глазом.