— Ваше сиятельство, тут я бессилен, — сказал Маликульмульк, собираясь сдержанно пожаловаться на двух упрямцев, бригадира Дивова и Анну Дивову. Не тут-то было.

— Иного способа оправдаться ты не нашел? Бессилен! Извольте радоваться! Оттого, что ты бессилен дойти до Петровской церкви, я должна краснеть от стыда перед порядочными людьми?! Или тебе князь мало платит и ты не можешь нанять человека, чтобы исполнял твои поручения? В чем, скажи на милость, твое бессилие?!

Но Маликульмульк уже не ведал, что отвечать.

— Маша! — позвала княгиня. — Повтори сейчас же, что ты мне говорила при господине Брискорне!

На сцену явилась Тараторка. Вид у нее был довольно жалкий, она съежилась, кутаясь в теплую шаль, и опустила бедовую голову.

— Говори! — приказала Варвара Васильевна. — А ты, мой голубчик, слушай, слушай! Ты полагал, что интрига твоя останется скрытой. Ты научил Машу проситься в гости к попадье! Говорила мне Кузьминишна, что напрасно с тобой Машу в Цитадель отпускаю! Говорила! Нет чтобы послушать! Позор, позор на весь город! Княгиня Голицына за девчонкой уследить неспособна! Голицынская воспитанница бегает без присмотра Бог весть где!

Непонимание вызвало временную глухоту. Философ таращился на княгиню, приоткрыв рот. Страх, знакомый страх овладел им, тот самый унизительный страх, когда не совладать с собственным телом. Маликульмульк попятился к дверям. В этот самый миг Варвара Васильевна повернулась к Маше.

— Что ты молчишь? Говори!

— Я уж сказала… — прошептала Тараторка. — Иван Андреич не виноват…

— Как это — не виноват? Он послал тебя разведывать насчет какой-то грязной богадельни — и он же не виноват?

Маликульмульк понимал, что на него все глядят со сладким ужасом: княгиня-де выкричится, нам меньше ее великолепной ярости достанется; ах, как славно, что не меня костерят на все корки!.. А сам он глядел почему-то на солнечный луч, пересекающий раздвинутые шторы и падающий на ковер. Вот не останется ничего, кроме этого луча, и страх, возможно, уйдет, растает этот нелепый страх, зародившийся в давние времена. Отчего мужские крики и ругань не внушают его, а визгливый женский голос — внушает?

И ведь покойная государыня отнюдь не визжала, она говорила спокойно, как полагается пожилой даме, а душа отзывалась на каждое слово предсмертным трепетом, а в уме колотилось одно слово: бежать, бежать! Из столицы — в Москву, оттуда — до самой Камчатки, и там лишь перевести дух. Примерно так и вышло — если сложить те версты, которые набрались, пока философ кружил по провинции, по ярмаркам, от одного картежного стола к другому, то хватило бы и до Америки…

— Стой! — крикнула ему княгиня. — Иль не слышишь? Вот Маша явственно говорит, что ты посылал ее выслеживать каких-то стариков в Николаевской богадельне!

Он был уже у двери, он знал — еще шаг — и можно спиной вперед вывалиться в темный коридор. Там полегчает.

И он сделал этот шаг. А потом еще два — и прислонился к стене коридора, ощутил ее затылком. Неподвластная философии плоть требовала: скорей, скорей, пока не стряслось беды!

Маликульмульк пошел прочь.

— Иван Андреич! — едва не плача, позвала Тараторка. — Это путаница, невнятица какая-то! Недоразумение! Брискорн — дурак! Ничего не понял, а прибежал, нажаловался! Дурак он! Иван Андреич, ступайте сюда скорее!

— А ты молчи! — прикрикнула на нее княгиня. — Наталья Борисовна, ступай, приведи его. Экая фря, слова ему поперек не скажи!

Это была самая, пожалуй, тихая и скромная из всех приживалок, обладавшая способностью мирить людей. Она выскользнула следом и догнала Маликульмулька уже у лестницы.

— Иван Андреич, извольте воротиться, — попросила Наталья Борисовна. — Гневаться изволят. Господин Брискорн встретил Машу где-то у Петровской церкви, одну, она ему Бог весть чего наговорила, чтобы оправдаться.

— Нет, — ответил Маликульмульк, — нет…

Это уж получалась комедия, а комедийную интригу он видел насквозь. Субретка Тараторка морочила голову герою-любовнику Брискорну, не иначе. Видеть-то видел, а страх все никак не проходил и требовал того единственного выхода из тела, который отчего-то был ему необходим. Позабыв о любезности, Маликульмульк устремился вниз, выбежал в Южный двор и ощутил немыслимое облегчение: успел! Было не до приличий.

Надо отнестись к этому философски, сказал он себе, именно так — философски, ибо изменить себя невозможно, и пусть все думают, что хотят. Отчего это человек должен прежде всего беспокоиться, что скажут ближние? Такие беспокойства хороши, может быть, в молодости. Они должны облететь, как шелуха, ибо в соблюдении множества приличий нет совершенно никакого смысла…

Он вошел в галерею, отворил дверь, затем поднялся по лестнице. Наталья Борисовна стояла у окна и очень смутилась от его взгляда. Она все видела… и что же теперь?.. Как будто она не знает устройства человеческого тела!

— Иван Андреич, пожалуйте к ее сиятельству, — очень тихо сказала Наталья Борисовна. — Когда вас не приведу — осерчают…

Она требовала милосердия. Пожалуй, философу следовало откликнуться и не губить простую женщину, не имеющую иного способа прокормиться, кроме как стать придворной дамой норовистой княгини.

На подступах к гостиной караулила Тараторка.

— Иван Андреич, миленький, не выдавайте меня! — взмолилась девочка. — Что я еще могла ему сказать? А сказала, что помогаю в розыске, — так он знаете как на меня поглядел?

Увы, беззвучно заметил Маликульмульк, и еще раз увы, эта любовь еще не миновала, Тараторке непременно нужно показаться Брискорну взрослой и зрелой девицей, а не дитятей, сбежавшей от мамок. А Брискорн, не забыв старой ссоры, и обрадовался. Он понял, что обращаться напрямую к канцелярскому начальнику — значит зря тратить время, ведь коли господин Крылов не справился со своими подопечными, Сашей и Митей, не смог их доставить на жительство в Московский форштадт, тем более он не способен быть строгим со взбалмошной девчонкой. Значит, на сей раз нужно адресоваться непосредственно к ее сиятельству. Вот и адресовался…

Ничего не ответив Тараторке, Маликульмульк пошел в гостиную.

Варвара Васильевна уже несколько остыла; не стояла, а сидела на диванчике и слушала Кузьминишну. Спина у Кузьминишны уже не разгибалась, и ей не нужно было почтительно склоняться к княгининому уху — оно само получалось. При явлении в дверях Маликульмулька няня поглядела на него с заметным испугом — опять, значит, подтверждала свой статус ветерана дворни и знатока всех сплетен. Иначе она жить не могла — как и большинство подневольного народа.

— Ну, будет, — сказала ей княгиня. — А ты, Иван Андреич, заруби на носу — я за Машу перед Богом и перед господином Сумароковым отвечаю, и все, что ей во вред, изничтожу. Понял? Теперь говори — на кой тебе потребовалась богадельня?

Маликульмульк задумался — что-то такое, совсем нелепое, Тараторка пыталась объяснить посреди улицы, что-то, связанное с рецептом окаянного бальзама.