Как мы уже знаем, читатель, в каждой шутке есть доля шутки…

В политдонесения комиссара 26-го истребительного авиаполка младший лейтенант Севастьянов уже попадал пару раз. Ибо, бывало, говорил то, что думал. Такой уж был человек Алёша…

– Дойду, конечно, – вздохнул Сенька. Вот уже второй раз за сегодняшний вечер он должен был расставаться с сильным, большим, полюбившимся ему человеком. И, как он теперь уже чувствовал, навсегда. Они молча дошли до угла Суворовского и 9-ой Советской улицы. Остановились у весьма затейливого вида дома. Фасады дома были украшены внушительными трехэтажными эркерами, под которыми были прилеплены балконы второго этажа. Угол дома, тоже эркерный, был увенчан замысловатой башенкой.

– Вы знаете, – сказал Сенька, пытаясь оттянуть неизбежное расставание, – дом этот очень примечательный. И с архитектурной, и с исторической точки зрения. Видите эти эркеры? Они тут просто для красоты, а в Средние века их строили в крепостях как оборонительный компонент. Чтобы лучше было поражать атакующих, когда они лезли на крепостную стену. А также, – и тут Сенька смущенно улыбнулся, – эркеры строили как туалеты, они ведь нависают над стенами здания, то есть крепости…Вот из них всё и вываливалось наружу, за пределы крепостных стен….

Эти познания Сенька подчерпнул в одной из архитектурных экскурсий по Питеру, всё с тем же школьным кружком по искусству.

– А принадлежал весь этот дом аж до 8-ой Советской купцу первой гильдии Степнову… его так и называли – «дом Степнова». В нем и витражей полно, очень красивых. Тут много всяких странных историй произошло… Купец этот, Степнов…

– Слушай, Семён… – впервые назвал его по имени Алёша, – говоря о странных историях, мне так кажется, нам не стоит особо о сегодняшнем вечере трындеть… – и, помолчав, спросил, испытующе глядя подростку прямо в глаза: – Ты сам-то что думаешь, а?

Сенька согласно кивнул головой.

– Ну, вот и ладушки! – облегченно улыбнулся младший лейтенант, – держи краба! И протянул ему огромную ладонь. Их рукопожатие продлилось дольше обычного. Они как бы скрепляли им договор хранить свою тайну. Тайну этого вечера. Как же не хотелось Сеньке отпускать эту теплую и мужественную ладонь! Но пришлось…

Они отошли друг от друга лишь на пару шагов, когда Алёша окликнул его.

– Эй, Сень, погодь! На вот тебе, сухой паек. Держи…

И протянул ему куриную ногу в промасленной салфетке.

– Мамку малехо подкормишь.

Потом подмигнул хитро и вполголоса добавил:

– А со жратвой-то у буржуев всё в порядке было! Ты это, ко мне в часть приходи… Хорошо, Сень? Обязательно. 26-й истребительный авиаполк, спросишь младшего лейтенанта Севастьянова. Я тебе самолет покажу, в кабине посидишь… Хочешь? – и, улыбнувшись, добавил: – А грамотно ты фрица бортанул, молоток! Тебе ещё немного мышечной массы поднабрать и прямой путь борьбой заниматься… вольной или самбо… У тебя это пойдет. Ну, бывай, Семён!

И, придерживая Ульриха за плечо, Лёша пошел дальше по Суворовскому проспекту.

Барон фон Ротт, впрочем, и не собирался вырываться или убегать. Он медленно брел по улицам этого похожего на призрак города, перебирая в сознании события последних часов своей жизни и пытаясь отделить реальность от бреда. И только когда память его наталкивалась на «натюрморт» с одиноко лежащей на зимней земле белой баварской рукой, испачканной кровью, и всё еще, как бы нажимающим на гашетку пулемета пальцем, страшно гармонирующей с этим черным холодным фоном, он жмурился и тряс головой, старясь отогнать это видение…

Глядя на уходящего в ночь младшего лейтенанта Севастьянова, Сенька отчетливо понял, что больше не увидит его никогда…

Герой Советского Союза, старший лейтенант Алексей Тихонович Севастьянов погиб через полгода, облачным апрельским днем, защищая ладожскую Дорогу жизни. Ещё не набрав высоты, его МиГ-3, был расстрелян двумя, невесть откуда взявшимися, из весенних облаков вылетевшими «мессершмиттами» практически в упор. Прямо на взлете. Истребитель загорелся в воздухе, некоторое время шел по прямой, а затем вошел в резкое пике и под углом 90 градусов врезался в землю. Километрах в 12 от Ладоги, синевшей ещё нерастаявшим последним льдом, по которому всё шли и шли машины с беженцами из блокадного города…

Горящий самолет со смертельно раненым пилотом с шипением вошел в коричневую трясину небольшого торфяного болота, рядом с рабочим торфозаготовительным поселком номер четыре. Потом вязкая жижа сомкнулась и скрыла его в своей темной, непроглядной мгле…

«Аапа» – это топкое болото на лопарском наречии. Болот таких, с заболоченными участками в центре, окруженных топями с низкорослыми соснами, в Ленинградской области, на Карельском перешейке, многие тысячи.

Там, в глубине безымянного торфяного болота, в кабине своего истребителя пролежал Алёша почти тридцать лет. С орденом Ленина на груди, с удостоверением личности в нагрудном кармане, так навсегда и оставшись двадцатипятилетним. Он словно продолжал свой неумолимый полет – часы, остановившиеся в 13 часов 18 минут, пистолет, ракетница, планшетка. В планшетке партбилет, квитанция от 17 апреля 1942 года, удостоверяющая внесение двух тысяч рублей в фонд обороны страны, талоны на питание, записная книжка, деньги. Среди документов оказалось и предписание явиться в политотдел полка… Зачем? Потолковать с особистами? Дать дополнительные показания о задержании немецкого летчика? Или объяснить свою фразу: «Ещё неизвестно, от кого больше вреда – от немцев или от профанов, ничего не понимающих в летном деле». Об этом он так и не узнал, да и мы уже не узнаем. И может, оно и к лучшему…

Но быть пронесенным мимо Таврического сада и дворца Лёше все-таки выпало ещё раз. Последний. Когда 21 июня 1971 года процессия захоронения праха пилота, поднятого из болотного забытья, прошла через весь Город: от Смольного собора до Чесменского воинского кладбища.

Сотни тысяч ленинградцев, вышедших на улицы, смотрели на медленно движущийся бронетранспортер с орудийным лафетом, на котором был установлен гроб героя. Защитника Города. Двигаясь по Суворовскому проспекту, процессия вдруг остановилась на углу 9-ой Советской. Слева по ходу движения было видно украшенное башенками здание. Тот самый «дом Степнова», о котором так и не дорассказал Алёше Сенька… Тот самый угол, где далекой блокадной ноябрьской ночью 41-го навсегда расстались питерский подросток и младший лейтенант 26-го истребительного авиаполка. Постояв минуты три, словно давая возможность Алёше попрощаться ещё раз, процессия двинулась дальше. Теперь уже навсегда – в бессмертие…

Перейдя Суворский, Сенька на секунду остановился у кинотеатра «Искра». Несмотря блокаду и бомбежки он всё ещё работал. Крутили без конца «Большой вальс». Купленный советским кинопрокатом за год до войны, по личному повелению Сталина. «Большой вальс» был одним из самых любимых голливудских фильмов вождя, который смотрел его десятки раз. И всегда с неизменным удовольствием… С афиши улыбалась неведомой, иностранной, как казалось Сеньке, улыбкой актриса Милица Корьюс… Эх, не знала голливудская дива Милица, кстати урожденная подданная Российской империи, что мама ее и сестра умирают от голода в блокадном Ленинграде… Наверное потому и улыбалась так беззаботно, по-голливудски…