Ну, а если бы знала, то что? Апельсинов бы им прислала из солнечной Калифорнии? Там как раз в ноябре сезон цитрусовых в разгаре…

Тем временем пошел снег. Первый снег сорок первого года. Сенька в последний раз посмотрел в безмятежные глаза кинозвезды, вздохнул, поежился, поднял воротник пальтеца и тихой тенью поскользил по ночному ноябрьскому городу. Домой. В ушах его звучала нежная музыка Штрауса.

А снежинки кружились, падая на молчаливо замкнувшийся в своем горе, гордый, насупившийся город. Темный и пустынный. Снег потихоньку покрывал шпили крепостей и замков. Купола соборов и крыши дворцов, и памятники, уже задрапированные огромными полотнищами и камуфляжными сетями, в надежде укрыть их от зоркого злого взора врага, столь яростно жаждущего его погибели. Как будто чья-то непреклонная и всесокрушающая воля подталкивала его…

И только один памятник, ещё не замаскированный, не закрытый дощатыми щитами и мешками с песком, одиноко возвышался на площади близ реки. Протянув руку с растопыренными пальцами в сторону Нева-йоки, туда, где когда-то на острове, по соседству с Янисаари, росла раскоряченная священная сосна, последний Царь и первый Император, подмяв под себя лошадиную тушу своей огромной державы, словно снова спорил с ижорскими волхвами, пророчащими гибель его городу, упорно повторяя свое: «Не верю вам! У меня планида иная…»

15 апреля 1942 года в блокадном Ленинграде после четырехмесячного перерыва вновь пошли трамваи. Проезд был платный – 15 копеек, как и в довоенное время.

На опухших несгибающихся ногах Сенька дотащился до остановки 28-го маршрута на улице Некрасова. Около Серого дома, напротив садика «Прудки». Он сел в единственный вагончик, заплатил важной и гордой кондукторше горстью слипшейся меди и, получив билетик из серой бумаги, стал по старой привычке проверять номер. Счастливым у них школе считался полученный в общественном транспорте билет, в шестизначном номере которого сумма первых трех цифр совпадает с суммой трех последних. Тогда его нужно непременно съесть. На счастье. И хоть жевать и глотать грязную, безвкусную бумажку не очень-то хотелось, он всегда выполнял этот ритуал. На этот раз суммы не совпали.

«Ну, и черт с ним, – подумал он равнодушно, – хорошо, что бумагу не надо жрать». И уткнулся носом в холодное оконное стекло. Трамвай весело трезвонил по поводу и без. Просто так. От полноты чувств и радости жизни. И чтобы доказать всем, что он существует. В первую очередь городу. Хоть и не пришедшему ещё в себя. Но уже и не полумертвому призраку, каким он был ещё месяц назад.

Месяц назад Сенька похоронил мать. Если бы не тот мешок, вернее, пакет муки, она бы умерла намного раньше. Муку ему удалось выменять, и при довольно драматических обстоятельствах, на подарок Потёмкина. На ту самую аллегорическую брошь, которую сам Светлейший охарактеризовал как «вечное зло, пожирающее слабых мира сего», а Сенька продолжал называть по-своему – «Мальчик и Крокодил». Эту фигурку он, втайне от всех, хранил завернутой в рваный носок за батареей центрального отопления. Батарея была уже давно холодной, а с наступлением декабрьских морозов стала вообще ледяной. Так что, кроме него, туда никто бы и не полез. Морозить руки, и без того опухшие от голода, особой охоты ни у кого не наблюдалось.

Двумя другими «сувенирами», принесенными им домой «оттуда», он распорядился очень просто. Книгу в кожаном переплете – «Катехизис для священнослужителей» 1758 года издания митрополита Платона – запрятал на самой верхней полке платяного шкафа, зарыв в кучу давно не стираного постельного белья. А куриную ногу внушительных размеров – «сухой паек», столь щедро выданный ему младшим лейтенантом Севастьяновым, отдал на расправу домашним. Они ели эту ногу долго, благоговейно отделяя кожу от плоти, а хрящики от костей. Вдумчиво пережевывая упругие волокна и волоконца, всем языком и нёбом ощущая «божественную текстуру куриного мяса». Ну, в общем, именно так, как призывал это делать своих гостей Светлейший. Из костей же, кожи и хрящиков, сварганили удивительной вкусноты варево, добавив оставшиеся последние полплитки столярного клея. Ели долго. Наслаждались…

Но всё хорошее в жизни, как известно, кончается. А еда кончается быстрее всего. Особенно, когда нужно кормить целую семью: двоих взрослых, двоих подростков и ребенка. С третьей декады декабря перестали отоваривать карточки по всем съестным продуктам, кроме хлеба…

Когда трехлетняя Таня стала синеть на глазах и падать в голодные обмороки по несколько раз на дню, Сенька понял, что пришла пора расставаться с потёмкинской брошью. Дождавшись, когда все уснут, он извлек заветный сверток из-за батареи. Оглянулся осторожно, развернул рваный носок и выложил его содержимое на подоконник. При свете луны червонное золото тускло отсвечивало слегка красноватыми полутонами. Это придавало и без того неприятной сцене ещё более зловещий оттенок. Положив подбородок на ладони, а ладони на подоконник, Сенька практически уперся носом в работу придворного ювелира императрицы. И стал в очередной раз разглядывать ее в мельчайших деталях.

…Огромный нильский крокодил, вцепившийся всей своей пастью в утлую лодчонку, посередине которой, широко расставив ноги и в ужасе воздев руки, стоял смешной в своем испуге негритенок в тюрбане и набедренной повязке…

Непонятно, кому симпатизировал создатель этой композиции Луи-Давид Дюваль, назвавший ее «Борьба невинности и зла», но ощущение жесточайшей несправедливости не покидало Сеньку всякий раз после созерцания этой сцены. А также к нему живо возвращалось воспоминание о Зле. Том самом, истинном, всепожирающем Зле, с которым ему пришлось пересечься в тот незабываемый ноябрьский вечер…

Шансы выжить у негритенка были явно невелики. Выпученные глаза. Разверзнутый рот. И воздетые к небу руки. Всё это не внушало надежды на спасение. А вот крокодил – это олицетворение изящного зла, наоборот, выглядел бодрым и уверенным в успехе своего предприятия.

Но, глядя на них сегодня, Сенька вдруг в первый раз испытал незнакомое доселе чувство симпатии к элегантному хищнику. И раздражение к беспомощному негритенку.

«Ему, очевидно, придется умереть. И, возможно, что очень злой смертью. Видать, попал не в тот виток судьбы», – вспомнил он нойду.

Но тут же волна возмущения, которую старик Кант называл моральным императивом, а мы по-простому зовем совестью, опять поднялась в нем. И принесла с собой абсолютно спонтанное и бесповоротное решение разделить эту страшную пару во что бы то ни стало.

Затаив дыхание и старясь особо не скрипеть, он тихонько полез в нижний ящик большого трехстворчатого комода с зеркалом, носившего роскошное название «трельяж» и привносившего некий ощутимый элемент шика в их довольно обыденную комнату. Сделанный из темного мореного дуба приблизительно в конце прошлого века массивный этот трельяж выполнял функцию зеркала, журнального столика и комода одновременно. В нем хранилась масса полезных и приятных вещей. В былые времена стояло там варенье в литровых банках. И вишневая настойка в трехлитровых. И то, и другое Сенька потихоньку поглощал, восполняя понижающийся уровень водой с сахаром. В пределах допустимой погрешности, естественно. Ибо однажды, зарвавшись, был пойман и наказан отчимом.