– Так что вам от меня нужно? – мрачно спросил командир.

– Это вам нужно! – ответил Рубен. Он достал из кармана маленький флакончик с таблетками, на котором значилось его имя. – Это антибиотик. Красный Крест прислал даже больше, чем мне надо. Инфекция уже прошла.

– Отлично, – хмыкнул командир Бенхамин.

– Вот и у вас будет все отлично. Там еще много. Берите. Вам станет намного лучше.

– А вы что, доктор?

– Не нужно быть доктором, чтобы видеть, что с вами происходит. Я вас уверяю.

Бенхамин улыбнулся:

– А откуда я знаю, что вы не хотите меня отравить, крошка вице-президент?

– Ну да, конечно, – вздохнул Рубен. – Я именно хочу вас отравить! Я хочу, чтобы мы умерли вместе! – Он открыл флакончик, вытряс одну таблетку, положил в рот, продемонстрировал командиру, что лекарство лежит на языке, и проглотил. Потом протянул флакон Бенхамину. – Делайте с ними что хотите, пусть просто будут у вас.

После этого Бенхамин вернулся к шахматам, а Рубен подхватил мешок и перешел в следующую комнату.

Была суббота, но все дни были настолько похожи один на другой, что никто не вел им счет, кроме двоих: отца Аргуэдаса, который в субботу принимал исповеди и готовился к воскресной службе, и Беатрис, для которой выходные были ужасными потерянными днями, потому что ее любимый сериал «История Марии» шел только с понедельника по пятницу.

– Ожидание – очень полезная вещь, – поучал ее командир Альфредо, любивший порезонерствовать. – Ожидаемое становится более желанным.

– А я не хочу ждать! – воскликнула Беатрис и вдруг поняла, что готова прямо сейчас расплакаться от расстройства: перед ней, точно бескрайняя безжизненная пустыня, расстилались унылые, ничем не заполненные дневные часы. Она уже вычистила свое оружие, прошла построение, и в карауле ей не надо было стоять до самого вечера. Можно, конечно, вздремнуть или полистать один из тех журналов, которые она и так уже листала сотни раз, ничего не понимая, но от одной мысли о сне и журналах Беатрис замутило. Она хотела наружу. Хотела погулять по улицам, как все нормальные девчонки, и чтобы мужики свистели ей вслед. Ей хотелось сделать хоть что-нибудь!

– Я пошла к священнику! – объявила она Альфредо и быстро отвернулась. Плакать нельзя было ни в коем случае. Беатрис была уверена: хуже слез ничего быть не может.

Исповеди отец Аргуэдас проводил в режиме «переводчик по желанию». Если человек желал исповедоваться не по-испански, священник готов был просто сидеть и слушать, представляя себе, что исповедуемые грехи, проходя через него, отпускаются Господом Богом точно так же, как если бы он все сказанное понимал. Если же человек желал исповедаться «по старинке», хотел быть понятым, священник приглашал на исповедь Гэна, если это не нарушало его расписания. Гэн превосходно справлялся со своей работой: казалось, он обладал замечательной способностью не слышать слов, слетающих с его собственного языка. Сегодня это, впрочем, было неважно, потому что Оскар Мендоса исповедовался на испанском. Они сели лицом к лицу, отодвинув два кресла в угол столовой. Из уважения к исповеди остальные избегали заходить в столовую, если видели, что священник с кем-то уединился. Вначале отец Аргуэдас вынашивал идею устроить что-то вроде настоящей исповедальни в гардеробной, но командиры решительно воспротивились. Все заложники должны постоянно находиться в зоне видимости.

– Благословите меня, отец, потому что я согрешил. Прошло три недели с моей последней исповеди. Дома я хожу на исповедь каждую неделю, честное слово, но здесь, в наших теперешних обстоятельствах, даже особо и не погрешишь. Ни тебе спиртного, ни азартных игр, и только три женщины. Даже с самим собой почти невозможно согрешить – спрятаться некуда.

– Это вознаграждение за наши испытания.

Мендоса согласно кивнул, хотя он едва ли смотрел на дело таким образом.

– Видите ли, меня здесь посещают сны. Как вы думаете, отец, могут ли сны считаться грехом?

Священник пожал плечами. Он обожал исповеди за возможность поговорить с людьми и, быть может, освободить их от тяжелой ноши. До того как отца Аргуэдаса захватили в заложники, количество принятых им исповедей исчислялось пальцами на одной руке. А теперь выдавались дни, когда люди становились к нему в очередь, чтобы исповедаться. Ну и пусть себе грешат помаленьку, думал отец Аргуэдас, зато повод для беседы всегда будет.

– Сны являются продуктом подсознания. Это темная территория. Но мне кажется, будет лучше, если ты мне все расскажешь. Может быть, я смогу помочь.

В столовую заглянула Беатрис, ее коса блеснула в солнечном луче.

– Вы уже закончили? – спросила она.

– Нет еще, – ответил священник.

– А скоро?

– Иди и пока поиграй. Я приму тебя следующей. «Поиграй»? Она ему что, ребенок? Беатрис взглянула на часы Гэна. Семнадцать минут второго. Теперь она изучила часы досконально, хотя они ее немного и тяготили. Как девушка ни старалась, она не могла и трех минут протянуть, не взглянув на циферблат. Беатрис прилегла на маленький красный коврик перед дверью в столовую, откуда отец Аргуэдас не мог ее видеть, а она, в свою очередь, прекрасно слышала все, что говорилось на исповеди. Она сунула кончик косы в рот и начала его сосать. Голос Оскара Мендосы был таким же мощным, как и его плечи, и даже шепот его разносился далеко.

– Каждую ночь примерно один и тот же сон. – Оскар Мендоса запнулся, не совсем уверенный, что хочет говорить о столь ужасных вещах со столь молодым священником. – В нем происходит ужасное насилие.

– Против наших захватчиков? – невозмутимо спросил отец Аргуэдас.

Беатрис насторожилась на своем коврике.

– Нет-нет, ничего подобного. Я, разумеется, мечтаю, чтобы они отвязались от нас наконец, но учинить над ними какое-то насилие – нет, такого я не хочу. В общем и целом не хочу. Мои сны – про моих дочерей. Я возвращаюсь домой после этой заварушки. То я сбежал, то меня освободили – каждую ночь по-разному. И вот я вижу, что в моем доме полно молодых людей. Как будто мой дом стал закрытым мужским учебным заведением. Каких там только пацанов нет – мелкие, здоровенные, белые, черные, толстые, тощие… Они везде. Они едят продукты из моего холодильника и курят сигареты на моем балконе. В ванной они бреются моей бритвой. Когда я прохожу мимо, они смотрят на меня этак равнодушно, будто я никто и звать меня никак, и продолжают заниматься своими делами. Но это-то не страшно, страшно другое. Эти молодые люди… они… они познают моих дочерей. Они стоят в очереди перед их спальнями – даже перед спальнями двух младших! Это просто кошмар, отец. Из-за дверей я временами слышу смех, временами всхлипывания, и тут я начинаю убивать этих мальчишек, одного за другим. Я хожу по дому и ломаю им шеи, как спички. Они даже не сопротивляются, не отступают. Смотрят на меня удивленными глазами, пока я отрываю им головы. – Руки у Мендосы тряслись, и он засунул ладони между колен.

Беатрис решила осторожно заглянуть в столовую, чтобы посмотреть, не плачет ли здоровяк. Ей показалось, что голос у него дрожит. Так вот что снится другим людям! Вот, значит, в чем они исповедуются! Она посмотрела на часы: час двадцать.