с режиссером и театральным критиком Бернхардом Райхом. Осенью 1923 г. Райх и Лацис вслед за Брехтом отправились в Мюнхен, где Лацис работала ассистентом режиссера, когда Брехт ставил в театре Kammerspiele свою пьесу «Жизнь Эдуарда II Английского»[183]. На пасху 1924 г. после премьеры пьесы Лацис вместе с Райхом повезла свою малолетнюю дочь Дагу на Капри, чтобы она оправилась там от легочного заболевания; вскоре после прибытия Беньямина Райх уехал в Париж, где его ждала работа. В мемуарах, написанных много лет спустя, Лацис так описывает свою первую встречу с Беньямином:

Мы с Дагой часто ходили по лавкам вокруг Пьяццы. Однажды мне захотелось купить в лавке миндаля; я не знала, как сказать «миндаль» по-итальянски, а лавочник не понимал, чего я от него добивалась. Рядом со мной стоял господин, который сказал: «Сударыня, я могу вам помочь?». «Да, пожалуйста», – ответила я. Купив миндаль, я вышла со своими свертками на Пьяццу. Тот господин вышел вслед за мной и спросил: «Можно проводить вас и понести ваши свертки?». В ответ на мой взгляд он продолжил: «Позвольте представиться: доктор Вальтер Беньямин»… Мое первое впечатление: очки, горевшие светом, подобно двум небольшим фарам, густые темные волосы, тонкий нос и неуклюжие руки – он уронил мои свертки. В целом солидный интеллектуал – из числа преуспевающих. Он проводил меня до дома и попросил разрешения навестить меня[184].

Он пришел на следующий день и признался, что наблюдает за ними уже две недели. Если все началось с простого увлечения, то вскоре Ася стала играть в жизни Беньямина намного более важную роль: он немедленно и безнадежно влюбился и всюду следовал за объектом своей любви на протяжении 1920-х гг. В начале июля он очень осторожно намекал о своем романе в письме Шолему: «Тут случилось многое из того, о чем можно поведать лишь с глазу на глаз… То, что произошло, отнюдь не способствовало моей работе, которая опасным образом прерывалась, как не способствовало, пожалуй, и моему буржуазному ритму жизни, без которого страдают все мои замыслы… Я познакомился с русской революционеркой из Риги, одной из самых изумительных женщин, которых я когда-либо знал» (C, 245). Как вспоминает Ася, Беньямин сразу же подружился с ее дочерью, как впоследствии подружится с двумя детьми Брехта. Беньямин поместил в высшей степени завуалированное воспоминание о Даге в главку «Китайские товары» в книге «Улица с односторонним движением»: «Ребенка в ночной рубашке невозможно заставить выйти и поприветствовать гостей. Окружающие тщетно взывают к высокой морали, уговаривают его, пытаясь побороть в нем упрямство. Через несколько минут он выходит к гостю, теперь уже совершенно голый. За это время он умылся» (SW, 1:447; УОД, 19).

Месяцы, проведенные на Капри, ознаменовались тектоническим сдвигом в политической ориентации Беньямина и его общем мировоззрении. Вполне очевидно, что его новая любовь дала ему освобождение от жизненных побуждений, которого ему не хватало в Берлине. Однако Ася Лацис оказывала на него влияние и в иных, на первый взгляд менее очевидных отношениях. В первую очередь она служила для Беньямина окном в советскую культуру, недолгое время манившую его, когда он водил знакомство с Группой G, и в частности с Лисицким и Мохой-Надем. В разговорах с Асей Беньямин расспрашивал ее о современном советском искусстве и художниках. Они говорили о театре, литературной сцене, произведениях Либединского, Бабеля, Леонова, Катаева, Серафимовича, Маяковского, Гастева, Кириллова, Герасимова, Коллонтай и Ларисы Рейснер. Вместе с тем Беньямин проникался страстью к своим новым открытиям во французской культуре: не только к Жиду и Прусту, но и к Вильдраку, Дюамелю, Радиге и Жироду. До знакомства с Асей он уже подумывал о том, чтобы сделать в своей работе акцент на Францию; Ася с ее связями в Москве дала Беньямину еще одну точку притяжения. Вскоре в своих письмах он стал сообщать о планах издаваться в Москве: они включали длинный отчет о «новых экстремистских буржуазных идеологиях в Германии» для газеты и русский перевод «Дескриптивного анализа германского упадка» – текста, включавшего 10-й и отчасти 11-й параграфы главки «Императорская панорама», который в итоге был опубликован в 1928 г. в книге «Улица с односторонним движением». Из этих планов в итоге ничего не вышло, но это были первые ростки многостороннего увлечения Беньямина советской культурой, которые ознаменовали поворот от того, что он называл своей «стажировкой в немецкой литературе», то есть от увлечения немецкой литературой XVII, XVIII и начала XIX вв., к современной культуре.

До 1924 г. Беньямин написал всего две работы о современной культуре: неопубликованное эссе о Пауле Шеербарте (1917–1919) и эссе о Герхарте Гауптмане для Der Anfang (1913). Начиная с 1924 г. он нашел радикально новые направления для своего творчества: современную культуру с упором на ее массовые формы и на то, что получило название «современность повседневного», и особенно после окончательного краха его попыток добиться хабилитации карьеру журналиста и культурного критика с широким кругом интересов. Сначала неуверенно, а затем начиная с 1926 г. решительно Вальтер Беньямин обратил свое внимание на современную Европу, на модернистскую и авангардную культуру, существующую во Франции и в Советском Союзе, и особенно на массовую культуру и СМИ, в которых она фигурировала, – на те сферы, которые в известной степени были открыты Беньямином и Зигфридом Кракауэром в качестве предмета серьезных исследований. Кругозор Беньямина в эти годы поражает воображение. С 1924 по 1931 г. он писал эссе на всевозможные темы – от детской литературы и детского театра как педагогических моделей до азартных игр и порнографии, а также о самых разных средствах коммуникации, включая кино, радио и фотографию. В конце 1920-х гг., работая на ряд самых известных немецких еженедельных и ежемесячных изданий, он приобрел репутацию видного и влиятельного знатока вопросов культуры.

Однако вовсе не вопросы культуры обсуждались во время бурных дискуссий с Асей Лацис, а политика. Вскоре после знакомства с Асей он мог написать Шолему, что вместе с «активным проникновением в реалии радикального коммунизма» к нему пришло «насущное освобождение». Это сразу же прозвучало для его друга «тревожным звонком» (GB, 2:473, 481). По воспоминаниям Лацис, она призывала Беньямина учесть в своей работе о барочной драме вопрос классовых интересов[185]. Вскоре Беньямин уже мог утверждать, что он увидел «политическую практику коммунизма (не как теоретическую проблему, а главным образом как обязывающую установку) в ином свете, чем когда-либо прежде», и говорить, что этой сменой представлений он был обязан Асе (C, 248).

Впрочем, в конечном счете такое слияние эроса и политики не может служить достаточным объяснением этого общепризнанного поворота Беньямина влево. На самом деле встреча