с Асей совпала с другим важным событием: знакомством с работой венгерского политического философа Дьердя Лукача «История и классовое сознание», изданной в 1923 г. Лукач, родившийся в семье богатых будапештских евреев, учился в Будапештском и Берлинском университетах. В Берлинском университете в 1909–1910 гг. он входил в окружение Георга Зиммеля. Именно там он подружился с Эрнстом Блохом; в 1913 г. оба они оказались в Гейдельберге, где стали участниками кружка Макса Вебера. Первые работы Лукача – «Душа и форма» (1910) и «Теория романа» (1916) в равной мере были вдохновлены как эстетическими, так и философскими интересами. Впоследствии он описывал эти работы термином «романтический антикапитализм». В 1918 г. Лукач резко поменял свои политические предпочтения и вместо прежней ориентации на социалистические и анархосиндикалистские круги Будапешта вступил в молодую Венгерскую коммунистическую партию. В следующем году он стал партийным чиновником – народным комиссаром по образованию и культуре в недолго просуществовавшей Венгерской социалистической республике. После того как венгерская Красная армия была разбита чехами и румынами, Лукач бежал в Вену, где начал работать над серией эссе, которые были призваны составить философскую основу ленинизма. Эти эссе, опубликованные в 1923 г. под названием «История и классовое сознание», заложили фундамент того, что сейчас принято называть западным марксизмом. Разумеется, Беньямин уже много слышал о Лукаче от Блоха. Но в том июне на Капри он впервые обратил внимание на труды Лукача благодаря рецензии Блоха на «Историю и классовое сознание», вышедшую в свежем номере Der neue Merkur («Новый Меркурий»). К сентябрю Беньямин впервые ознакомился и с самой книгой. Описание его реакции заслуживает того, чтобы привести это место из его переписки целиком:

Начиная с политических соображений, Лукач приходит к принципам, которые, по крайней мере отчасти, носят эпистемологический характер и, возможно, не настолько всеохватны, как мне сначала показалось. Эта книга поразила меня, потому что эти принципы созвучны моим мыслям или подтверждают их… Мне хочется поскорее вникнуть в книгу Лукача, и я буду удивлен, если основы моего нигилизма не обозначатся в антагонистическом столкновении с концепциями и утверждениями гегелевской диалектики, направленной против коммунизма (C, 248).

Чего Беньямин не пишет здесь, но что, судя по всему, было причиной его бурной реакции, это то, что он обнаружил поразительное созвучие между ключевыми идеями книги Лукача (особенно идеями из главы «Представление и пролетарское сознание») и теми концепциями, которые возникли у него при работе над книгой о барочной драме.

Наконец, был еще один фактор, объяснявший неожиданно вспыхнувший у Беньямина интерес к политике, а именно то, что он жил не в полном вакууме. Каким бы изолированным местом ни казался Капри, отголоски «большого мира» нередко вторгались на остров. Атмосфера на острове была пропитана духом левизны. Беньямин знал, что Максим Горький основал на Капри «революционную академию» и что здесь бывал сам Ленин. Однако память об этом не смогла уберечь остров от волны фашизма, затопившей Италию в начале 1920-х гг. 16 сентября Беньямин сообщал:

Сегодня в полдень на остров ступила нога Муссолини. Но при всей роскоши праздничного убранства ни от кого не могло укрыться то безразличие, с которым люди встречали происходящее. Все удивляются, что он побывал на Сицилии – должно быть, для этого у него имелись веские причины, – и рассказывают друг другу, что в Неаполе его окружали шесть тысяч тайных агентов, призванных охранять его. Он не похож на того покорителя женских сердец, каким его изображают открытки: порочный, вялый и такой надменный, как будто его щедро помазали прогорклым маслом. Его тело своей пухлостью и невыразительностью похоже на кулак жирного лавочника (C, 246).

Хотя Беньямин напрямую не проводит такой связи, ему, разумеется, было очевидно, что в мире, в котором крупная европейская страна могла оказаться под властью фашизма, необходима какая-либо политическая позиция. Как он писал в «Императорской панораме», «кто не боится увидеть вокруг упадок, тот немедленно начинает подыскивать какое-нибудь особое оправдание своей медлительности, своим действиям и своей причастности к этому хаосу… Слепая воля – скорее сохранить престиж своего личного существования, чем, мужественно признав собственное бессилие и растерянность, освободиться хотя бы от всеобщего ослепления, – проявляется почти во всем… [атмосфера] так насыщена… миражами, иллюзиями цветущей культуры будущего, которое приходит внезапно и вопреки всему, что каждый полагается на собственную обособленную перспективу, создающую оптический обман» (SW, 1:453; УОД, 33).

Отчасти благодаря этим значительным изменениям в своем мировоззрении, а отчасти благодаря живой атмосфере острова Беньямин задержался на Капри намного дольше, чем первоначально планировал, и намного дольше своих друзей. Ранги пробыли на острове всего месяц, а Гуткинды – менее семи недель, но Беньямин не уехал вместе с ними, удивляясь самому себе. «Сейчас, утром, когда небо покрыто облаками, а с моря дует ветер, я сижу на балконе, одном из самых высоких на всем Капри, и вижу с него весь городок и морские просторы. Между прочим, поразительно, как часто люди, приехавшие сюда ненадолго, не могут решиться на отъезд. Самый известный и древний из подобных случаев связан с именем Тиберия, который трижды отправлялся отсюда в Рим, но всякий раз, не доехав до него, возвращался» (C, 243). В последующие месяцы Беньямин неоднократно и с удовольствием повторял своим друзьям слова Марии Кюри, объяснявшей магическую притягательность Капри тем, что воздуху на этом острове свойственна особая радиоактивность, действовавшая на тех, кто жил здесь. Оглядываясь на время, проведенное на Капри, из 1931 г., Беньямин вспоминал, что готов был «примириться со всем, лишь бы не покидать остров. Я даже совершенно серьезно подумывал о том, чтобы поселиться в одной из больших пещер, и те образы, которые до сих пор пробуждает во мне эта мысль, столь живы, что сейчас я уже не знаю, были ли они просто фантазиями или основывались на одном из авантюрных сюжетов, которыми изобилует этот остров» (SW, 2:471).

Впрочем, его устраивало не все, что с ним случилось за эти пять с половиной месяцев, проведенных на Капри. Писалось ему мучительно тяжело. А необходимость торопиться с работой вызывала в нем знакомый набор симптомов: гомон, наполнявший улицы оживленного городка, вынуждал его писать по ночам, но его отвлекали и ночные звуки, включая шум, который производил местный скот, по ночам перегоняемый по улицам. Вторая половина пребывания на острове была омрачена для Беньямина рядом недомоганий: в начале июля он страдал от проблем с желудком, а в конце месяца – от заражения крови, которое давало о себе знать до конца лета. Кроме того, приезд подруги Флаттау – Евы Гельблюм внесло ноту раздора в маленькую компанию, обитавшую на Виа Сопрамонте, хотя Беньямин мог наблюдать