– Извини, – заговорил я тише. – Я… может быть, дело в том, что ты – это ты, ну… просто посмотри на себя… В общем, я не понимаю. Почему я? Ведь я – никто.

Мередит отвела взгляд, прикусив нижнюю губу так сильно, будто пыталась не расплакаться, а может, не закричать. Ее рука под моей ладонью казалась влажной и холодной, словно она уже ей не принадлежала.

Болтовня за соседними столиками разом смолкла.

– Люди называют тебя милым, – задумчиво сказала она с напряженным выражением на лице. – Но я бы называла тебя по-другому. Ты хороший, Оливер. Настолько хороший, что даже не представляешь насколько. – И она рассмеялась – грустно, безропотно. – Ты… настоящий. Возможно, ты не догадываешься об этом, но так и есть. Ты – единственный из нас, кто не играет постоянно ту роль, которую Гвендолин дала тебе три года назад. – Она посмотрела мне в глаза, и эхо смеха замерло на ее губах. – А я такая же плохая, как и остальные. Относитесь к девушке как к шлюхе, и она начнет вести себя соответственно. – Она пожала плечами. – Но ты относишься ко мне иначе. Вот и все, чего я хочу.

Я промолчал: никогда не заживающая рана в моем сердце вновь начала кровоточить. Мне стало больно. Я крепко зажмурился, а потом открыл глаза и посмотрел на потолок – единственное безопасное место, куда я мог взглянуть, не наткнувшись на десятки пар глаз, которые продолжали сверлить меня и Мередит.

– Прости, – произнес я наконец, жалея, что открыл рот.

Почему мне не хватило здравого смысла просто радоваться тому факту, что я нахожусь рядом с ней в «Голове зануды»? Почему я все усложняю?

Она выглядела скорее утомленной, чем разозлившейся.

– Ты всегда за что-нибудь извиняешься?

– Похоже на то.

– Тогда и ты меня извини, ладно?

– Итак, к чему мы в итоге пришли? – спросил я, боясь вкладывать в свой вопрос слишком большую надежду.

«Приди в себя и успокойся: рана,

Как кажется, не очень глубока»[73], – прозвучал в моей голове голос Ромео. Лживый ублюдок.

– Ну… ни к чему. – Она выпустила мою ладонь и откинула с лица волосы. – Пойдем в Замок. Лучше уж там, чем тут.

Я встал и в неловком молчании взял наши пустые бокалы. Помог Мередит надеть пальто, положив руку ей на плечо. Она, казалось, не почувствовала этого, но я услышал, как за соседним столиком какая-то девушка пробормотала:

– Гребаное бесстыдство.

И стыд действительно обжег мое лицо и шею, когда я последовал за Мередит в глубокую декабрьскую тьму. Первые хлопья снега танцевали на фоне черного неба. У меня в голове промелькнула странная мысль: я надеюсь на то, что снег будет падать и падать и в конце концов покроет землю и похоронит все вокруг.

Расписание наших промежуточных выступлений вывесили в понедельник на доске объявлений. Я должен был идти первым в то время, которое обычно отводили под репетиции, – в среду днем. Потом наступала очередь Рен. Джеймсу и Филиппе назначили прослушивание в одно и то же время в четверг. Александру и Мередит – в пятницу.

Снег падал густо и быстро с вечера воскресенья и до утра вторника, делая все возможное, чтобы исполнить безрассудное желание, появившееся у меня на пути из бара. Наши ноги и пальцы постоянно немели, щеки и носы были ярко-красными. Гигиеническая помада стала вдруг востребованным товаром. В среду Гвендолин и Фредерик провели нас в продуваемый сквозняками репетиционный зал. Мы сбросили шарфы, пальто и перчатки и подверглись тщательной разминке под руководством Гвендолин.

Я с головой погрузился в свой монолог, пока Рен ждала в коридоре.

– «Начнут стрелять с востока и с заката,

Пока не дрогнут каменные ребра

Их гордых стен. Пусть негодяи эти,

Как вольный воздух, беззащитны станут

Для выстрелов!..»[74]

Эта строка заставила меня притормозить, но сила образов понесла меня дальше:

– «Что скажете? По сердцу ль

Вам мой совет?»

Я почувствовал, что обязан вновь набрать темп. Я запыхался, но ликовал, испытывая облегчение от того, что на какое-то время стал кем-то иным, готовым скорее отправиться на войну, чем встретиться лицом к лицу со своими уродливыми, жалкими демонами.

Я поклонился, уперев руки в колени, и с ожиданием взглянул на преподавателей. Оба улыбались: губы Гвендолин выделились резкой чертой темной зимней помады, рот Фредерика напоминал маленький сморщенный бантик.

– Я довольна, Оливер, – сказала Гвендолин. – Немного спешил, но очень хорошо втянулся.

– Я нахожу твое исполнение вполне убедительным, – сказал Фредерик. – Ты делаешь большие успехи.

– Спасибо, – ответил я, задыхаясь.

– Ты получишь остальные наши замечания завтра. Они будут в почтовом ящике, – добавила Гвендолин. – Но я бы на твоем месте не переживала. Садись.

Я вновь поблагодарил их и тихо прошел к своему месту. Когда я перевел дух, то почувствовал неожиданную усталость и глотнул воды из бутылки, которая стояла возле стула.

Гвендолин позвала Рен, и, когда та появилась, я встревожился: она выглядела слишком маленькой и хрупкой в этом зале, смахивающем на пещеру.

– Доброе утро, – сказала она тоненьким голоском, оглядываясь по сторонам.

– Доброе утро, – ответил Фредерик. – Как дела?

– Отлично, – ответила она, но я не поверил. Ее лицо и руки были бледными, темные круги под глазами казались размазанной тушью. – Немного угнетает погода.

– Такая погода угнетет кого угодно, – сказала Гвендолин, а я подмигнул Рен.

Она попыталась рассмеяться, но зашлась в глубоком кашле. Я с тревогой посмотрел на нее, потом на Фредерика, но не смог ничего разглядеть из-за блеска его очков.

– Что у тебя приготовлено для нас, Рен? – спросил он. – Леди Анна, не так ли?

– Верно.

– Мило, – сказала Гвендолин. – Давайте приступим.

Рен мрачно кивнула и, отойдя на десять шагов от стола, попыталась выпрямиться во весь рост. Я прищурился, неуверенный, то ли мне кажется, то ли ее ноги и впрямь дрожат.

– «С тоской на сердце с вами

Отправлюсь я. О, пусть бы золотой

Венец, сужденный мне, стал вдруг железным,

Нарочно раскаленным докрасна,

Чтоб голову прожечь мою до мозга!

Иль пусть взамен святого мура ядом