Помажут мне чело, чтоб умерла

Я прежде, чем воскликнет кто-нибудь:

“Храни Бог королеву!”»[75]

Ее голос высоко и ясно звучал под сводчатым потолком, но порой он вибрировал, отдаваясь эхом от стен. Она храбро продолжала, однако все ее тело напрягалось еще сильнее под сокрушительной тяжестью боли королевы Анны. Я не сомневался, что Рен чувствует муки героини столь же остро, как и свои страдания.

– «…В тот миг, когда явился

Пред мною тот, кого я назвала

Потом своим супругом, – провожала

Я труп холодный Генриха. Явился

Он предо мной, почти не смывши крови

С злодейских рук, которыми нанес

Смерть ангелу-супругу и тому

Святому королю, чей труп я, плача,

Сбиралась хоронить. Взглянув в лицо

Тогда злодею Ричарду, сказала

Я так ему: “Будь проклят ты за то,

Что в юности меня состарил, сделав

Печальною вдовой! Когда женат

Ты будешь сам, пускай на брачном ложе

Найдешь одно ты горе! Та, что будет

Безумна так, что согласится быть

Твоей женой – пускай, пока еще

Ты будешь жив, несчастней станет вдвое,

Чем я несчастна стала, потеряв

Того, кто был мне дорог так”».

Ее голос неожиданно надломился и стал слишком резким, чтобы его можно было отнести к актерской игре. Она с размаху ударила себя кулаком в грудь, но было ли это бессловесным выражением ее горя или отчаянной попыткой избавиться от того, что душило ее, я не мог сказать наверняка. Гвендолин привстала, озабоченно нахмурившись. Но она не успела ничего сказать: вновь послышался голос Рен, запинающийся, прерывистый, надтреснутый. Девушка согнулась почти вдвое, одну руку все еще прижимая к груди, другую – вдавливая в живот. Я замер, вцепившись в сиденье стула так сильно, что онемели кончики пальцев.

«И что же!

Я не успела повторить проклятий,

Как уж склонилась слабою душой

На сладкий яд его медовой речи!

Сама себя на жертву предала

Своим же я проклятьем! Сон бежал

С тех пор навек от глаз моих; ни разу…»

Рен глотнула воздуха, замерев на полуслове. Зашаталась на месте, тяжело моргнула и пробормотала:

– «…Я не забылась золотой дремотой

На ложе близ него».

Я знал, что она упадет, но слишком медленно вскочил со стула, чтобы поймать ее прежде, чем она рухнула на пол.

Я вернулся в Замок час спустя, дрожа от холода, который, казалось, впивался в мои конечности. Когда я вошел в библиотеку, меня все еще трясло, хотя, возможно, мое состояние не было связано с низкой температурой снаружи. Джеймс и Филиппа сидели на диване, уткнувшись носами в свои тексты. Услышав мои шаги, они встрепенулись. Лицо у меня, наверное, перекосилось после шока, потому что они тут же вскочили на ноги.

– Оливер! – воскликнула Филиппа.

– Что случилось? – спросил Джеймс в то же самое мгновение.

Я попытался ответить, но сперва не смог произнести ни слова, затерявшись в шуме воспоминаний, мгновенно переполнивших голову. Я вздрогнул, когда Джеймс схватил меня за руку.

– Оливер, посмотри на меня, – настойчиво сказал он. – Что с тобой?

– Рен, – ответил я. – Она просто… рухнула… в зале.

– Что?! – громко выкрикнул он, и я отшатнулся, поморщившись. – Что значит «рухнула»? Она в порядке? Где…

– Джеймс, прекрати! – Побледневшая Филиппа оттащила его в сторону. – Пусть он говорит! – Она повернулась ко мне и мягко произнесла: – Что случилось?

В монологе, полном неловких пауз и запинок, я рассказал им, как Рен упала в репетиционном зале, как после неудачной попытки привести ее в чувство я поднял ее с пола и на всех парах помчался в лазарет, а Гвендолин и Фредерик поспешили за мной, пытаясь не отставать.

– Сейчас ее состояние стабильно. Она очнулась, но медсестры сразу же выставили меня за дверь. Они не разрешили мне побыть с ней, – добавил я извиняющимся тоном.

Джеймс открыл было рот, но потом беззвучно закрыл его, как человек, говорящий под водой.

– Я должен идти, – пробормотал он наконец.

– Нет, стой… – Я потянулся к его руке, но мои пальцы лишь задели рукав его рубашки.

Он был вне пределов досягаемости и кинулся к двери. Помедлил, бросив на меня пронзительный взгляд, как будто пытался что-то мысленно мне сказать. У меня не было времени разбираться в этом, и я не понял его намека. Секунда – и Джеймс исчез. После его ухода адреналин схлынул, и колени у меня подогнулись. Филиппа подвела меня к ближайшему креслу.

– Все в порядке, – сказала она. – Посиди тут немного. Ты уже сделал достаточно.

Я схватил ее запястье и сжал слишком сильно в приступе отчаяния. Рен выбила у меня почву из-под ног. Наверное, она тоже хотела ускользнуть – как в свое время Ричард, а теперь и Джеймс. Значит, и она могла затеряться в ночи. Она бы утекла, как вода сквозь пальцы, и никто не успел бы ее поймать. Неужели все мы так быстротечны, непостоянны? Я нервничал: я бы не смог подняться в Башню и находиться там в одиночестве – я не хотел терять никого из тех, кто был рядом со мной все эти годы.

Поэтому я сидел не шевелясь и гадал, может ли кто-нибудь из нас снова уйти и уже не вернуться. Если Филиппа и была напугана, она не показывала этого. Она опустилась на пол возле кресла и ждала, когда мне станет легче.

Через десять минут я пришел в себя, но только час спустя, когда появился Александр, я почувствовал, что смогу встать на ноги. Я рассказал ему все более связно, но вынужден был повторить историю с самого начала, когда в библиотеку спустилась Мередит.

Мы провели еще час, сгрудившись у камина, изредка перекидываясь репликами и ожидая новостей.

– Думаете, они отменят маскарад? – Александр.

– Они не могут отменить его теперь. Люди запаникуют. – Мередит.

– Кто-нибудь знает, какая у нее роль? – Александр.

– Мы не должны говорить об этом. – Я.

– Кто-то другой должен выучить ее. И никто даже не узнает, что роль дали Рен. – Мередит.

– Если честно, я начинаю думать, что все эти тайны – не очень хорошая штука.