— Выпейте немного воды, — предложил Барнаби, беря из рук Троя стакан сомнительной чистоты.

Сара оттолкнула его, и вода пролилась на выцветшую голубую юбку. Прозрачные капельки горошинами раскатились по бархатистой ткани.

— Не понимаю, как это случилось. Со мной такого не бывало.

— Когда вы в последний раз ели?

— Не помню. Кажется, во вторник.

Три дня назад.

— Неудивительно, что вы упали в обморок.

Трой молча наблюдал, как его старикан в прямом и переносном смысле ведет женщину. У Барнаби был целый набор обличий, которыми он свободно пользовался во время допросов, но эту его роль доброго дядюшки Трой любил больше всего. Этот участливый, внимательный тон, предложение, если нужно, вызвать доктора или кого-то из друзей… Трой смотрел на шефа с искренним восхищением.

Сержант понимал, что ему самому никогда не достичь таких высот мастерства. Он не в силах был допустить, чтобы кто-то подумал, будто он доверчив. Или уступает собеседнику умом, каким бы простофилей тот ни оказался. Это был вопрос самолюбия. Шеф не придавал этому ни малейшего значения. Он был готов играть любую роль, лишь бы она помогла выманить допрашиваемого из раковины.

Старший инспектор умолк, и в комнате воцарилась побуждающая к откровениям тишина. И в этой безмятежно разлившейся тишине Сара Лоусон, как и рассчитывал Барнаби, озвучила причину своего внезапного обморока.

— Я… Меня потрясло то, что вы сказали насчет Алана. Все в деревне… все мы считали, что он покончил с собой. А как же посмертная записка? Разве ее не было?

— Фактически не было, — проинформировал старший инспектор.

— Вот, значит, как. — Сара глубоко вздохнула. Видно было, что она собирается с духом, словно перед схваткой. — Выходит, это был несчастный случай?

— Мы в середине расследования, мисс Лоусон. Боюсь, я не имею права обсуждать с вами все детали.

Барнаби гадал, найдет ли она в себе силы для следующего шага, сможет ли произнести то, что не идет с языка. Запретное слово на букву «у». Гораздо более отталкивающее, на вкус старшего инспектора, чем то, что стыдливо называют словом на букву «т», и тем не менее частенько употребляемое в приличном обществе. Оно ежедневно звучит в передачах благопристойной четвертой программы Би-би-си, не вызывая ни малейших протестов у стражей морали из провинциальной глубинки, вроде какого-нибудь Танбридж-Уэллса. Вы можете прочесть его на корешках книг в самых респектабельных библиотеках.

Мисс Лоусон пошла на попятный:

— Конечно. Я все понимаю.

Барнаби решил не дожимать ее. Пока… Пусть пару дней приходит в себя, успокаивается и думает, будто от нее отстали. Потом ее привезут на допрос в участок и тут уж доподлинно выяснят, почему она упала в обморок при известии о том, что смерть Алана Холлингсворта не была естественной.

— У этой женщины явно с мозгами непорядок, — изрек сержант Трой, когда они направлялись к машине.

— Да? Почему ты так решил?

— Ехать в незнамо какую даль, чтобы смотреть кино о том, как мужчинам обрезают пенис.

— Не пенис, а яйца.

— Вот оно что! Это, конечно, сильно меняет дело, — позволил себе съязвить Трой.

Несколькими часами позже Барнаби, серый от усталости, но с каждой минутой светлеющий лицом, на своей кухне в Арбери-Кресент скребком для чистки картофеля состругивал прозрачные лепестки пармезана с сырной головки, которую держал другой рукой.

У него имелась специальная терка, «самый писк изящной итальянской работы», по выражению его дочери. Сувенир из Падуи. Матово-черная, хромированная, она действительно была весьма изящна, но у нее, увы, постоянно отваливалась крышка, и Барнаби вскоре вернулся к старому, испытанному средству.

В квадратную деревянную миску он уложил несколько сердцевинок артишока, черные оливки, полоски сладкого красного перца и крупно нарезанные помидоры сорта «Эйлса Крейг», выращенные соседом. Порвал руками листья салата романо, добавил половинки анчоусов и кружочки обжаренного до румяной корочки чесночного круассана, горячие, прямо со сковородки.

Он чувствовал, как напряжение отпускает его, как возвращают себе гибкость суставы, как расслабляются сведенные до боли плечевые мышцы. Мало-помалу он вытеснял из своих мыслей Фосетт-Грин, Холлингсвортов, «Пенстемон» и прочее. С годами это получалось у него все лучше. Как-то надо же выживать…

Джойс тем временем приготовила салатную заправку с пряными травами из своего сада, лимонным соком и оливковым маслом. Соус для салата, тосты и чай — вот и все, что она готовила. И то в отсутствие посторонних, когда потрафлять надо только собственному вкусу, и ничьему больше.

Жена Барнаби была никудышной кулинаркой. И дело не в том, что ей не хватало воображения или смелости. Скорее наоборот. С ножом и венчиком для взбивания яиц она обращалась, можно сказать, отважно. Просто у нее не было к этому ни малейших способностей.

В принципе это не имеет большого значения. Многие обделенные кулинарным талантом люди умудряются не только готовить вполне съедобные блюда, но даже зарабатывать этим на жизнь. Однако кулинарная неполноценность Джойс заходила еще дальше, как будто ее вкусовые рецепторы уже в самом начале своей карьеры страдали тяжелой инвалидностью.

Подобно тому как некоторые люди напрочь лишены музыкального слуха, у Джойс как будто изначально отсутствовал кулинарный вкус. Однажды кто-то (не подумайте, только не муж!) даже окрестил ее Флоренс Фостер Дженкинс[47] от кулинарии.

Том достал из холодильника пару охлажденных бокалов, наполнил их новозеландским «шардоне» с виноградников Монтана-Макдональд и направился в оранжерею. Там, в окружении папоротников, трав, лимонных и апельсиновых деревцев и светящихся бутонов размером с тарелку, устроилась Джойс, подобно шекспировской Титании на цветочном ложе.

— Замечательно! — воскликнула она, выпуская из рук газету.

— Тогда приподнимись, пожалуйста.

Барнаби вручил ей бокал, опустился рядом на бамбуковую кушетку и пригубил вино. Оно оказалось и вправду замечательным, мягким как шелк, с ароматом дыни и груши.

— Неплохо вроде бы, — произнесла Джойс.

Барнаби поставил бокал, взял в руки смуглую стройную ногу жены и стал ее нежно поглаживать. Она заглянула ему в глаза и со вздохом сказала:

— Ноги… Пожалуй, последнее, что еще не пропало.

— Перестань говорить глупости. Ничего еще не пропало, как ты выражаешься.

Он был прав лишь отчасти. Ее щиколотки оставались по-прежнему тонкими, и кожа на загорелых икрах и округлых плечах не сделалась дряблой, и шапку кудряшек почти не тронула седина. Однако линия подбородка грозила в недалеком будущем провиснуть. Носогубные складки, еще пару лет назад едва заметные, теперь обозначились резко, отяжелели веки… Через две недели ей стукнет пятьдесят. Бог мой, куда уходит время?