— Ну вот и поляна, — почему-то шепотом сказал Рубин, а туман тем временем становился все гуще, стремительно поднимался до колен, до бедер, до груди, до подбородка. Мутная волна его с головой накрыла Тима, он вдохнул клубящийся, с пряным запахом дурман и последнее, что запомнил, были влажные объятия травы, хрустко и гостеприимно принявшей его обмякшее тело. В голове не осталось ничего, только туман, туман, туман.

Пришел он в себя от каких-то мычащих звуков. Судорожных, жутких, пронизанных животным ужасом. Трудно разлепив глаза, он застонал от боли в голове, глянул в полумрак и вздрогнул — мычал Рубин. Неправдоподобно, совершенно голый, он был распят на каменном кресте. С цепями на руках и ногах и с кляпом во рту. Какой-то человек в сером капюшоне с невозмутимой деловитостью брил ему растительность на теле. Словно стриг барана.

— Рубин, — страшно закричал Тим, с силой рванулся, но напрасно. Он был тоже связан, слава богу, одетым. Зато его услышали.

— Не шуми, — властно произнес женский голос, и Тим почувствовал, что сходит с ума — он увидел Ленку Тихомирову. Но не ту молодицу Тихомирову, цветущую, с щеками цвета крови с молоком. А как бы взматеревшую, постаревшую лет эдак на двадцать пять. Тем не менее выглядящую несмотря на серый капюшон очень даже ничего.

— Твое? — спросила она Тима и показала золотого, снятого у него с груди пса, некогда презентованного Андроном. — Где взял?

Взгляд ее зеленых глаз был пронизывающ и суров, гипнотизируя и подавляя, он, казалось, проникал в самую глубину души.

— Мое, — честон, как на духу, признался Тим, судорожно вздохнул и повесил голову. — Братан подарил.

— Близнец небось? — обрадовалась лже-Тихомирова, и голос ее сразу превратился в хлыст. — Живо! Отвечать!

— Близнец, — согласился Тим и сделал титаническое геройское усилие. — Слушайте, мадам, может, договоримся? Взять сейчас с нас нечего, кроме шерсти, — он непроизвольно кивнул на Рубина, яростно мычащего и уже на четверть обритого, — а так денег дадим. Вот он принесет. А меня можете заложником…

— Ах ты дурачок. Благородное сердце, — засмеялась, но как-то очень зло лже-Тихомирова, и дьявольский свет в ее глазах на мгновение погас. — Сейчас оно мне не нужно. — Она оборвала смех и резко обернулась. — Эй, Альказар! Торопись, скоро Венера войдет в знак Гончего Пса…

— Да, тороплюсь и повинуюсь, госпожа, — отвечал человек, бреющий Рубина, и кланялся истово, до земли. — Тгандра йешуа йаингангах!

— Тгандра, тгандра, — милостливо кивала взматеревшая лже-Ленка, и глаза ее сверкали как уголья. — Йаингангах.

Пока окапюшоненные общались, Тим нашел в себе силы осмотреться. Он находился в узкой, напоминающей щель в толще древних ордавикских пород пещере. На доломитовых стенах в свете чадных факелов метались тени, воздух был затхл и отдавал плесенью, где-то сбоку слышался звук стремительно бегущей воды. Веселенькое место, весьма похожее на предбанник ада.

Смотрел по сторонам Тим не долго.

— Рлах! Заза ноцри! — властно приказала лже-Тихомирова, и по пещере будто ветер пролетел, столько силы было в ее тихом, твердом как булатная сталь голосе. Тут же из темноты выскочили двое в капюшонах, развязали Тима и пихнули в руки что-то деревянное, как он не сразу понял, крышку гроба. Снова рявкнул голос Тихомировой, резко клацнул засов, скрипнул несмазанными петлями настежь распахнутый люк. Влажной свежестью повеяло в лицо, сзади подшагнули еще двое, и от сильного пинка Тим, обнявшись с крышкой гроба, полетел куда-то вниз. В хладные объятья бегущего потока. Закричал, зажмурился, отплюнулся и, обняв еще сильнее похоронную посудину, поплыл. Закачался на волнах подземной реки. Уж не в Стикс ли попал? А вокруг — темнота. Черным черно в глазах, в голове, на душе, нет ничего кроме нее. Все в мире скрыла темнота.

Да, Тим так и не узнал, что случилось в пещере. Только захлопнулась крышка люка, как лже-Тихомирова хмыкнула, прищелкнула пальцами и приказала в полголоса:

— Рлах! Гага ноцри армян хана!

— Рлах! Рлах! — двое в капюшонах дернулись, поклонились, подскочили к Рубину и тотчас же, повернув крест на сто восемдесят градусов, опустили его вниз головой. Так он и повис, неправдоподобно голый, обритый, похожий на жертвенного агнца. А серокопюшоные все не унимались — один подставил под голову Рубина блюдо, другой с поклонами вручил лже-Тихомировой большой, напоминающий серп нож.

— Агала! — она вытащила кляп у жертвы изо рта и стала медленно, с чувством резать по живому, а когда Рубин забился, заорал, платоядно улыбнулась. — Кричи! Громче кричи, пусть услышат те, кто тебе дорог! А… Я чую, тебя услышали. Та, кого ты так любишь. Она проснулась, в блуде… Уже одевается. Идет сюда. О, как же она торопится. Ну давай кричи! Громче, громче, чтоб она не сбилась с пути. Не опоздала на наш праздник.

Отточенная сталь кромсала плоть, стекала кровь в объемистое блюдо, бешено кричал разделываемый Рубин.

А Тим тем временем все плыл, в кромешном мраке, потеряв счет времени, ориентировку в пространстве и надежду увидеть свет. Темнота вокруг была густой, всепоглощающей, бескрайней и безграничной, как вселенная. Она словно снимала крышку с черепа и заполняла пространство внутри головы давяще-звенящей пустотой. Ни чувств, ни мыслей, ни надежды, только мрак, мрак, мрак. Да еще холод, не то чтобы смертельный, но заставляющий клацать зубами, дрожать всем телом и работать исступленно руками и ногами. Тим не мог сказать, сколько же он плыл в обнимку с крышкой гроба — день, два, неделю, вечность… Через какое-то время он вдруг понял, что слышит голоса — женские, насмешливые, похожие на Тихомировские, затем Никулин спел ему акапелло про то, что неплохо иметь три жены, а затем военно-морской хор исполнил «Врагу не сдается наш гордый „Варяг“». Очень внушительно, мощно, впечатляя басами. «Ну, похоже, звездец», — нехотя, даже с каким-то облегчением подумалось Тиму, а поток тем временем замедлился, сделался плавным и величавым, видимо превращаясь из реки в озеро. Наконец похоронная посудина легла в дрейф. «Приплыли», — невесело оскалился Тим, однако, подчиняясь инстинктам куда более сильным, чем разум и логика, принялся работать изо всех сил руками и ногами. Удивительно, но факт, через некоторое время он мягко ткнулся в берег и выполз на отлогий, полого выходящий из воды пляж. Поднялся на негнущиеся ноги и вдруг упал — как-то сразу, резко, кончились силы. Но инстинкт, тот самый, что сильнее логики, сразу заставил его встать, долго махать замерзшими конечностями, а потом брести — опять-таки в темноте, шатаясь, спотыкаясь, ощупывая стены. Шел Тим недолго — остановился вдруг, застыл, прислушался и со всей отчетливостью понял, что это уже не глюки — кто-то явственно лабал «Приморили, гады, приморили». Голос был фальшив, гитара не строила. Еще не до конца осознавая случившееся, Тим двинулся на песню — она, как известно, жить и любить помогает, и вскоре вышел к людям. Они сидели в полутьме у гудящего примуса, ели белорусскую тушенку из банок, пускали по кругу каску с портвейном и, истово дымя ББК и «Примой», трепетно внимали акыну. Однако как только появился Тим, песня смолкла. Ну и гость — весь мокрый, босой, седой и синий… Страшен… однако народ вокруг примуса собрался не из пугливых.