Часть сокровищ я раздал нищим, а на другую часть нанял певцов-аэдов, из тех, кто поголосистей. Они должны были сопровождать мнимого Тесея до самых Афин и восхвалять его подвиги, как действительные, так и воображаемые.

В Эпидавре я отобрал дубину у какого-то пьяного бродяги, смеха ради пугавшего путников. Неправда, что она была железная и я прихватил ее с собой в качестве трофея. Только дубин мне еще не хватало.

На Истре я отколотил плотника Синида, прозванного «Сгибателем сосен». Вопреки канонической легенде он не убивал людей, а только отправлял их на лесоповал, поскольку в то время на Пелопоннесе ощущалась нехватка рабочей силы. Что касается его дочери, то клянусь, я ее не насиловал и детей от нее не имел.

В Кроммионе я ославил хозяйку придорожной харчевни «Кабан», где путников кормили сущей отравой, а вдобавок еще безбожно обсчитывали. Не знаю, откуда потом взялась небылица про кроммионского вепря Фея, убитого мной в жестокой схватке.

Истории про умерщвление разбойника Скириона, садиста Дамаста Растягивателя и маньяка Керкиона я придумал самостоятельно, а уж аэды навели на эту неловкую ложь поэтический глянец. Увы, служители муз отличались продажностью даже в те далекие времена.

Впрочем, это не важно. Главное, что они создали мне соответствующую рекламу.

В Афины я вступил, находясь в зените славы. Очаровать Эгея, на которого я был похож, как ворон на гуся, не составило никакого труда. Выстарившийся царек давно мечтал о наследнике, пусть и самозваном.

Были, конечно, и недовольные, не хочу их всех здесь перечислять, но в конце концов страсти улеглись. Медею с позором изгнали, мятеж сыновей Пелланта подавили малой кровью, а остальных заставили замолчать.

Ропот возник снова, когда пришла пора платить Кипру очередную дань, в которую, среди всего прочего, действительно входило семь отроков и столько же отроковиц. Афиняне обвиняли Эгея в том, что он не щадит их невинных детей, а сам назначил преемником неизвестно откуда взявшегося чужеземца.

Пришлось совершить еще один героический поступок – добровольно обречь себя на растерзание кровожадному Минотавру. Эгей, успевший привязаться ко мне, безутешно рыдал, но я был непреклонен и в назначенный день взошел на палубу чернопарусного корабля, отправлявшегося на Крит.

В успехе своего предприятия я не сомневался и все свободное время посвящал фехтованию на мечах.

Но потом все почему-то пошло наперекосяк. Царя Миноса я вообще не видел, Ариадна оказалась коварной стервой, а Минотавр без долгих околичностей убил меня.

Что-то здесь не так, думал я, покидая бездыханное тело Тесея. Или легенды врут, или история вовсе не застывший монолит, как мы считали раньше, а изменчивый и прихотливый поток…

Не скрою, я был разочарован как никогда, но ментальное пространство совсем не то место, где можно предаваться радостям или печалям.

Мое задание вновь оказалось невыполненным, и сейчас нужно было срочно решать – как действовать дальше. Вернуться ли за советом к Мордасову с Котярой или, воспользовавшись какой-то иной родственной линией, вновь напасть на Минотавра?

Естественно, что я предпочел второй вариант. С телом Олега Наметкина меня уже почти ничего не связывало (по крайней мере, куда меньше, чем с телами Хишама или Шлыга, в которых я провел по нескольку лет сознательной, а главное, деятельной жизни), зато удел вольного скитальца по векам и пространствам привлекал меня все больше и больше.

Пока я рассуждал так, неведомые силы, циркулирующие в корнях и побегах моего генеалогического древа, давно уже превратившегося в дремучий лес, утащили вашего покорного слугу аж на десять поколений в прошлое.

Имея приличный опыт «душеходств», я умел уже многое, вот только разворот в ментальном пространстве так и не освоил (а возможно, этот загадочный мир просто не давал такой возможности). В каждом отдельном случае приходилось вновь возвращаться в реальный мир, вживаясь, хоть и ненадолго, в чужую шкуру, часто чесоточную и блохастую.

На сей раз я оказался в какой-то вонючей берлоге, куда лунный свет проникал сквозь отверстие в потолке, а мужчины, женщины и дети спали вповалку, не видя в инцесте, педофилии и свальном грехе ничего предосудительного.

Задерживаться здесь я не собирался и, отыскав среди спящих самого здоровенного и буйного на вид мужика, врезал ему по сопатке. Тот, еще даже окончательно не проснувшись, немедленно выдал мне сдачи, да так, что посыпались не только искры из глаз, но и зубы изо рта.

Воя от боли, я вылетел туда, откуда только что явился – в ментальное пространство. Все произошло так быстро, что я даже не понял, в какое тело вселился – в мужское или женское.

Теперь дело было за малым. Миновав в обратном порядке десять поколений, я вновь окажусь современником Минотавра, но появлюсь уже не из Вавилона, а, скажем, из Ливии или Иберии.

И звать меня будут вовсе не Тесеем. Глупая выдумка про детей, обреченных на смерть в Лабиринте, про сурового, но справедливого царя Миноса, его влюбчивую дочь Ариадну и страдающего от собственной исключительности человекобыка на сей раз не пройдет.

Я знаю, с кем имею дело, и буду действовать соответствующим образом. Опыт, слава богу, имеется. Единственное условие, которое останется неизменным, это меч с моими инициалами – весточка, посланная из минойской эпохи в двадцатый век.

Внезапно всем своим существом я ощутил тревогу, бездонную, как пропасть, в которую мы иногда падаем в кошмарном сне.

Что-то не ладилось со мной. Что-то не ладилось и с ментальным пространством.

Даже не знаю, с чем сравнить эти не по-хорошему новые ощущения… Бывает, скажем, что ты едешь в лифте. В десять тысяч сто первый раз едешь, привык к нему, как к собственному сортиру, а он вдруг резко останавливается, застревает между этажами, и все твои планы на ближайшее будущее летят к черту. Мало того, ты остаешься в душном, тесном и темном ящике один на один со своими самыми мрачными мыслями.

Но ведь ментальное пространство – это вам не коммунальный лифт. Здесь не сошлешься на нерадивого механика, случайное отключение электроэнергии или отказ какого-нибудь реле. Здесь правят высшие силы, могущество которых не знает предела.

Так в чем же тогда дело? Почему я завис между прошлым и будущим? Почему уподобился рыбине, поднявшейся из зимовальной ямы к поверхности воды, но беспомощно ткнувшейся мордой в лед. Почему во время этого последнего, так и не завершившегося «душеходства», почти не ощущались толчки, для всевидящих ангелов небесных означавшие зарождение новой жизни, а лично для меня – возможность выхода в реальный мир.

Долго все это может продолжаться? Несколько минут, месяц, год? Или целую вечность, ведь смерть не совместима с ментальным пространством хотя бы потому, что моей нематериальной сущности не грозит ни голод, ни удушье, ни процессы энтропии?