Как отмечает богослов Лайза Фуллам, «смирение — это добродетель понимания своего “я” в единении с высшим смыслом, приобретенная, когда человек перестает ставить себя в центр жизни».

После отречения в саду Августин доработал до конца семестра учителем риторики, в которую больше не верил. После этого он вместе с матерью, сыном и несколькими друзьями отправился на пять месяцев на виллу в Кассициакуме в 30 километрах от Милана. Там они предавались беседам, больше походившим на размышления ученого общества о глубоких вопросах. Августин с радостью отметил, что его мать непринужденно участвовала в обсуждении самых разных тем и даже возглавляла некоторые дискуссии. После этой поездки Августин решил вернуться в родную Африку, с тем чтобы жить в уединении в молитвах и размыш­лениях.

Общество направилось на юг — по той же дороге, напоминают нам биографы, по которой двумя годами ранее проследовала изгнанная матерью Августина конкубина. Странники были вынуждены свернуть у военного заграждения и добрались только до Остии. В Остии Августин долго разговаривал со своей матерью, которая к тому моменту уже осознавала, что скоро умрет.

Описывая эти беседы, Августин вспоминает, как вместе они «возносились к Нему Самому сердцем, все более разгоравшимся». Говоря о том, что «любое удовольствие, доставляемое телесными чувствами, осиянное любым земным светом, недостойно не только сравнения с радостями той жизни, но даже упоминания рядом с ними», мать и сын «перебрали одно за другим все создания Его и дошли до самого неба, откуда светят на землю солнце, луна и звезды», а затем от материальных предметов «пришли мы к душе нашей и вышли из нее, чтобы достичь страны неиссякаемой полноты».

Передавая этот разговор, Августин обозначает длинный период, который трудно передать на другом языке; в ряде переводов в нем повторяются слова «умолкнет», «умолкнут», «замолкнет». Волнение плоти умолкнет, вода и воздух умолкнут, сны и видения умолкнут, всякий язык умолкнет, и умолкнет все, что проходит, и человеческое «я» умолкает, покидая себя и уходя в молчание. Не то мать, не то сын восклицает: «…не сами мы себя создали; нас создал Тот, Кто пребывает вечно». Но и голос, произнесший это, замолкает. «Если… замолкнут, обратив слух к Тому, Кто их создал, заговорит Он Сам, один — не через них, а прямо от Себя». Августин и Моника слышат слово Божие «не из плотских уст, не в голосе ангельском, не в грохоте бури, не в загадках и подобиях, но Его Самого». И здесь они вздохнули, совершенно поняв друг друга.

Августин описывает идеальный момент возвышения: все замолкает, все стихает. Весь шум мирской сменяется тишиной. Затем приходит желание восхвалить Творца, но и эта хвала растворяется в кенозисе — самоопустошении человека. И тогда снисходит зарождающееся видение вечной мудрости, того, что Августин называет «счастливыми сокрытыми глубинами». Можно представить, какую радость испытывали мать и сын в этот момент высочайшего единения. После долгих лет слез и гнева, разрывов и примирений, погонь и манипуляций, дружбы и ссор они наконец пришли к союзу, обращенному вовне. Они объединились и растворились в созерцании того, что теперь любили оба.

Моника говорит: «Сын! Что до меня, то в этой жизни мне уже всё не в сладость. Было только одно, почему я хотела еще задержаться в этой жизни: увидеть тебя православным христианином. Господь одарил меня полнее».

Знания недостаточно для покоя и блага, поскольку в знании нет побуждения к добру. Только любовь побуждает к действию. Мы не становимся лучше оттого, что получаем новую информацию. Мы становимся лучше, потому что обращаем свою любовь на более высокие материи. Мы превращаемся не в то, что знаем, а в то, что любим. Обучение — это процесс образования любви.

Через несколько дней Моника слегла; смертельная болезнь унесла ее всего за девять дней. Она сказала Августину, что для нее уже не важно, где она будет похоронена, потому что Бог везде близко.

Когда она умерла, Августин склонился над ней и закрыл ей глаза. «Великая печаль влилась в сердце мое и захотела излиться в слезах».

В этот момент Августин, даже тогда не отрешившийся полностью от античного стоицизма, почувствовал, что ему следует овладеть собой и не поддаваться рыданиям. «Власт­ным велением души заставил я глаза свои вобрать в себя этот источник и остаться совершенно сухими. И было мне в этой борьбе очень плохо. Лишился я в ней великой утешительницы, ранена была душа моя и словно разодрана жизнь, ставшая единой; ее жизнь и моя слились ведь в одно».

Друзья Августина собрались вокруг, а он продолжал подавлять свое горе: «…меня сильно угнетало, что меня так потрясает смерть… и потому еще другой болью болел я в боли моей, томясь двойной печалью».

Моника родилась в мире, где Европой правила Римская империя, а мыслью — рационалистическая философия. В своих сочинениях Августин отмечал мать как островок веры посреди океана чистого рационализма, пример духовной стойкости среди мирских устремлений. Став епископом, он до конца своих дней сражался, проповедовал, писал и спорил. Он оставил свой след в истории, как и мечтал в юности, но вовсе не так, как представлял. Он начал свой путь с убеждением, что властен над собственной жизнью, но ему пришлось отвергнуть эту идею, покориться Богу и открыться ему. Только тогда он стал готов к тому, чтобы снискать благодать, исполниться благодарности и возвыситься. На жизненном пути к победе приводит отступление. К жизни — смерть, за которой следует воскрешение. К неизмеримым высотам — долина покорности.

Сэмюэл Джонсон родился в английском городе Личфилд в 1709 году. Его отец без особого успеха торговал книгами, а мать была необразованной женщиной, которая тем не менее считала, что вступила в неравный брак и заслуживает большего. «Мои отец и мать не принесли друг другу большого счастья, — вспоминал Джонсон. — Они редко беседовали; отец мой не выносил разговоров о делах, а мать, не читавшая книг, не говорила ни о чем ином. Притом о делах у нее не было ясного представления, и потому речь ее состояла из жалоб, страхов и подозрений».

Джонсон родился настолько слабым, что все считали, что он не выживет. Его сразу отдали кормилице, через молоко которой он заразился туберкулезом, поразившим лимфатические узлы. От болезни он ослеп на один глаз, плохо видел вторым и оглох на одно ухо. Не миновала мальчика и оспа, навсегда оставив на лице уродливые следы. В надежде облегчить страдания врачи сделали разрез на его левой руке. В рану поместили конский волос и шесть лет не давали ей затянуться, чтобы время от времени выпускать скапливавшиеся жидкости, — в то время их связывали с заболеванием оспой. Кроме того, Джонсону удалили миндалины. Операция прошла неудачно, и на всю жизнь у него остались глубокие шрамы на левой половине лица, от уха до челюсти. Сэмюэл вырос крупным и из-за обезображенного лица походил на сказочного людоеда.