Сейчас в коммуналке стояла тишина, и она пугала. Только в ванной горел свет.

Кира на цыпочках прошла в ванную комнату и заперлась на хлипкий крючок.

На стене в ряд висели соседские тазы. Стирали по расписанию, и сегодня был бабы Тосин день. Но никакой постирушки Кира не заметила. Она включила холодную воду и напилась из-под крана. Брызнула в лицо, чтобы отогнать ночные кошмары, и увидела в зеркале мать.

Словно и не было прожитых двадцати лет. Все тот же жесткий рот – выцветший, бледно-алый. Черные глаза и черные же волосы, заплетенные в толстую косу и уложенные на макушке. Ни единого седого волоса и ни единой морщины.

– Здравствуй, Аксинья, – мать назвала Киру старым именем. – Давно с тобой не виделись.

Кира вскрикнула было, вот только горло не издало ни единого звука.

Мать поманила пальцем. Ногти желтые-желтые, выжженные травами.

Кира послушно подалась вперед.

Материнская рука прошла сквозь отражение и провела по шраму.

– Все хорошо у тебя, как я погляжу. В люди выбилась. Человеком стала. А про мать родную забыла. И про корни свои истинные не вспоминаешь. Неладно это, Аксинья. Нехорошо. Если и обидела тебя когда, забудь. Кто старое помянет, тому глаз вон. В гости, что ли, заехала бы. Мужем молодым похвасталась.

– Беременна я, мама, а к тебе ехать далеко.

– Знаю, что тяжелая, – взгляд у матери потеплел. – Не бойся, дорога будет легкой, доберетесь быстро. Никто и ничто не помешает. Только ты, Аксинья, долго не собирайся. Недели две тебе даю, не больше. Поняла? А не приедешь – пеняй на себя.

Она снова погладила по шраму, и боль утихала, а вместе с ней пришло забытье – сладкое-сладкое, словно спелая черешня.

Дважды мать никогда не повторяла, и этот урок Кира усвоила очень хорошо. Утром важных разговоров заводить не стала – у Пашки близился зачет. Но вечером заикнулась: мол, на майские надо бы к маме. Пашка удивился (о матери Кира действительно ни разу не говорила, равно как и об отце), но ехать строго-настрого запретил. Кира подумала, и согласилась. Самой не хотелось.

Два последующих дня прошли, как обычно. На третий у нее поднялась температура. На четвертый – началась рвота. На пятый – отказали ноги. Пашка сломался к шестому дню, когда старый, едва заметный шрам, начал кровоточить, а кожа Киры покрылась волдырями.

– Паш, я умру, если не поеду, – сказала Кира, когда он осторожно прижимал марлю к пламенеющей полоске на щеке. – Ты не понимаешь, что такое моя мать. Это выше твоего научного коммунизма. Это вообще вне логики и понимания. Поверь мне. Я быстро – туда и обратно.

– Вместе поедем, – решил муж. – В деканате я договорился. За неделю, думаю, обернемся.

Как только они стали собирать вещи, все хворобы исчезли.

От раздумий отвлек голос мужа:

– Пора, Кирюш. Нам еще топать и топать.

Кира нехотя поднялась. Она знала дорогу.

* * *

В деревне уже лет двадцать никто не жил. Да и не деревня это. Скорее, хутор. Заброшенный и нелюдимый. Старые домишки покосились, прогнив от времени. И только один, ладный и высокий, красовался у самой кромки леса.

– Неплохое хозяйство у твоей матери, – оценил будущий агроном Пашка.

Хозяйство действительно неплохое: коровник, свинарник, курятник. В загоне мать держала коз. За домом – огород. У дома – яблоневый сад. Из прогретой земли показались первоцветы.

– Она здесь одна живет? Или помогает кто?

– Никого здесь нет, – вдруг навалилась свинцовая усталость и тоска.

– Тьфу, главного-то не спросил. Как мою тещу зовут?

– Софья.

– А отчество?

– У нее нет отчества.

– Так не бывает.

– В этой жизни, Паша, бывает все, что только можно себе представить и еще многое из того, что представить мы не в состоянии. Возьми мой рюкзак, пожалуйста.

Мать ждала на крыльце, сложив руки на груди.

Кира шла к ней ровно, держа спину.

Сзади плелся недоумевающий Пашка. Кире было жаль его, но еще больше жаль того, что счастливая жизнь закончилась и уже больше никогда не вернется.

– Заждалась тебя.

Мать не обняла, не приголубила. Впрочем, иного Кира и не ждала. Софья жадно уставилась на ее живот. Не спросив разрешенья, прикоснулась к пупку и прислушалась.

Ребенок толкнулся. Софья блаженно улыбнулась.

– Порадовала ты меня, дочка! И зятьком, и внучкой. Зятек у меня вон какой – молодой и красивый.

Она приветливо кивнула Паше, и тот расцвел, засуетился, затараторил.

Софья кивала, смеялась и что-то отвечала.

– Проходи, Паша, будем чай пить. И ты, Аксинья, не заставляй ждать. Самовар давно вскипел.

– Аксинья? – запоздало удивился Пашка, но Софья тут же увела его в дом.

Кира осталась на крыльце. Узнав о беременности, она бросила курить. Но сейчас пожалела, что в кармане нет привычной пачки сигарет. Заглотнуть бы дым, чувствуя, как он делает голову ясной и легкой.

Она никогда не верила в бога, но сейчас ей хотелось помолиться – истово и отчаянно, как в последний раз. Потому что ее мать и ее ребенок теперь были заодно.

* * *

Выпив травяного душистого чая (иной Софья не признавала), Пашка повалился на лавку и заснул.

– До полудня спать будет, – сказала Софья и потянула Киру в баню. – А нам пора, доченька, пришло твое время. Еле успела. Еще бы день, и поздно. А так – хорошо, правильно цифры сошлись. Одни пятерочки.

– Куда пора? – не поняла Кира. От чая и обволакивающего тепла клонило в сон.

– Девочку нашу рожать пора, – мать раздела ее и теперь укладывала на жаркий полок.

– Так рано еще! – встрепенулась Кира.

– Это для других детей рано, а для нашей радости в самый раз. Огонь себе хозяина выбрал, вода определилась, земля и воздух подчинились. Самое время и ведьме на свет появиться. С тобой я, Аксинья, всего на день опоздала. Как ни старалась потом в тебе силу пробудить, все без толку и смысла. Нет в тебе силы. Да и не могло быть. Вся сила во внученьку перешла. Ты лежи, лежи спокойно… Сама все сделаю.

Второй раз в жизни тело и разум не подчинились. Руки и ноги одеревенели. Только живот по-прежнему был мягкой гладкой плотью, пульсирующей и живой.

Софья сняла с себя всю одежду и теперь замешивала в огромной бадье пахучие травы. Сухощавая, шершавая, она походила на плохо обструганную доску. Небольшие груди поблескивали от пота. Синие вены змейками вились под смуглой кожей, проступая спелыми бугорками.

Мать подбавила пару, и от душной горьковатой волны, у Киры закружилась голова. По щекам текли полынные слезы. Она знала, что случится дальше, и было жаль своей такой короткой и непутевой жизни.