Пол Селлвей должен был приехать на Виллоу-роуд в половине седьмого. Я появилась там намного раньше, проверить, не холодно ли в доме и приходила ли миссис Элкинс, чтобы навести порядок. Но еще с порога, как только зажгла свет в холле, я поняла, что все прекрасно. Здесь, как обычно, было тихо и уютно. Тепло, словно в погожий летний день, хорошо проверено, ничем не пахнет. Все сверкало, как всегда, грани хрусталя и стекла отражали свет.

Часы «Челси» на столике в холле остановились. Несомненно, Свонни заводила их каждый вечер. Позолоченные стрелки на маленьком круглом циферблате — два предмета из массы сияющих вещей — показывали десять минут первого. В детстве я любила эти часы за две маленькие фарфоровые фигурки на них. Это были султан в тюрбане и золотистом халате и его одалиска, поднявшая чадру только для него одного. Последняя настенная тарелка рождественской серии «Бинг и Грондал» датировалась 1987 годом. Первая, с двумя воронами на ветке, смотрящими на город, относилась к 1899 году. Дата была выгравирована по краю тарелки. К Рождеству появится еще одна, новая. Я прошла в кабинет, решив принять Пола Селлвея там, и включила обогреватель, хотя и здесь, как и в холле, было по-летнему тепло.

Я подумала, что дневники нужно хранить здесь, а не в мансарде. Я решила принести их до прихода Пола. Они оказались тяжелее, чем я ожидала, и мне показалось, что их гораздо больше, чем я помнила. Или я просто забыла, какие они тяжелые, каждый из шестидесяти трех. Чтобы перенести все, мне пришлось подниматься и спускаться четыре раза. Когда все дневники оказались в кабинете, я задумалась, куда их положить. В столе ни одного свободного ящика не оказалось, книжные полки тоже забиты до отказа. К тому же я чувствовала, что их стоит убрать подальше от пыли и посторонних глаз. Возможно, принимая во внимание прошлую и будущую ценность, их вообще следовало хранить в сейфе банка. Но кто украдет их? Кому они нужны?

Свонни начала пользоваться кабинетом, только когда занялась переводом дневников. Письменный стол Торбена стал ее рабочим местом. Она рассказала, что набралась смелости, купила пишущую машинку и стала учиться печатать на ней тремя пальцами. Это чаще всего самый удобный и быстрый способ. Как только она научилась печатать, переводить стало интересно. Теперь каждое утро ровно в десять Свонни усаживалась с дневником Асты и набирала его на «Оливетти».

Я села за стол, пытаясь представить себя на месте Свонни. Вот она листает первый дневник — и неизбежно доходит до раскрытия тайны. Но доходит ли? Или она сделала это открытие до покупки машинки, когда писала от руки? Это должно было произойти раньше, чем я вернулась из Америки. Свонни сидела здесь, и это было как взрыв — ответ, который она искала десять лет. А может, наоборот, было разочарование или облегчение. Мне пришло в голову, что она могла обнаружить то, о чем всегда говорил Торбен: Аста страдала маразмом, она заблуждалась или подшучивала, все придумала. На странице за 28 июля (или 29, или 30, или где-то еще) она прочитала, что на самом деле была дочерью Асты, что та выносила ее в собственном чреве и что она появилась на свет на Лавендер-гроув 28 июля, что она — родное дитя Асты от ее мужа Расмуса.

Но в таком случае зачем она вырвала пять листов?

Я посмотрела на полки на противоположной стене и подумала, что книги в бумажных переплетах можно переставить в другое место, а вместо них положить туда дневники. Среди них я заметила зеленый корешок книги издательства «Пингвин» о преступлениях. Я знала, что это, еще до того, как взяла ее.

Этот экземпляр был в лучшем состоянии, чем книга Кэри. Никаких загнутых уголков, слабый глянец сохранился на темных и светлых лицах коллажа: Мэделин Смит, Хоуля Харви Криппена, Оскара Слейтера, доктора Лемсона, Бака Ракстона и Альфреда Эйтина Ропера.

На форзаце каждой книги семейной библиотеки Торбен и Свонни всегда писали свои имена и дату покупки. Старомодный обычай, сейчас никто так не делает. Я открыла зеленую книгу «Пингвина». Там на титульном листе сверху Аста написала — А.Б. Вестербю, июль, 1966.

Среди книг Свонни оказалось всего два детектива. Агата Кристи в бумажном переплете и «Дом стрелы» А.Э.В. Мейсона. Точнее сказать, это были книги Торбена, так как его имя стояло на обложке. Свонни, должно быть, обнаружила зеленую книгу среди вещей Асты, полистала ее и, заметив надпись «Наварино-роуд» и фамилию «Ропер», начала читать. Эту фамилию она встречала в дневнике Асты. А вскоре прочитала и об исчезновении Эдит.

Но все же я уверена, что фамилия «Ропер» упоминается в дневнике только один раз. Я трижды перечитывала первый том, один раз рукописный перевод, затем гранки и, наконец, изданную книгу, но когда Кэри упомянула это имя, оно показалось незнакомым. Затем меня осенило. События, насторожившие Свонни, должно быть, описаны на недостающих страницах. Кэри права. Где-то там Свонни обнаружила гораздо больше сведений об Альфреде и Лиззи Ропер, подробности их жизни, которые записала ее мать в августе 1905 года и которые имеют к ней отношение.

Я просматривала зеленую книгу в надежде найти загнутый уголок, где упоминалось бы имя Ропера, или карандашную отметку, или подчеркнутые строки, когда в дверь позвонили. Пол Селлвей? Я ожидала увидеть крупного светловолосого мужчину с мягким, характерным для датчанина лицом, светло-голубыми глазами и удлиненной верхней губой — тоже датская черта. Я никогда не встречалась с Хансине, но видела ее фотографии. Мне особенно запомнилась одна, где Хансине в фартуке и чепце с оборками. И Свонни говорила мне, что Джоан Селлвей — высокая блондинка. Я ожидала, что он будет похож на Хансине и ее дочь, как я их себе воображала.

Он оказался худощавым и темноволосым. Если бы меня попросили угадать его национальность, я сказала бы, что он ирландец. У него был типично ирландский рот со слегка опущенными уголками, сверкающие глаза, острый подбородок, густые вьющиеся черные волосы.

— Я немного раньше, — сказал он. — Горю желанием поскорее увидеть дневники.

Пусть и так, но я посчитала невежливым провести его прямо в кабинет.

— Давайте что-нибудь выпьем, — предложила я.

Впервые в жизни я испытала приятную гордость за свой дом. О том, что он действительно мой, я даже не вспомнила, когда принимала здесь Кэри. Вероятно, меня сбили с толку эмоции, вызванные ее появлением. Когда Пол Селлвей последовал за мной в гостиную, я, словно ребенок, вдруг ощутила легкий прилив гордости. В доме Свонни цветными были только картины. Все остальное — либо светлых, либо темных тонов, блестит и сияет золотом или серебром. Я заметила, что он подошел к Ларссону и внимательно рассматривает картину.

— Очень похожая картина есть в Стокгольмском художественном музее, — сказал он. — Я подумал, что это ее копия, но ошибся. На той нет собаки и только одна береза.

Я не сказала ему, что картина Свонни никак не могла быть копией стокгольмской. Это подлинник, Торбен и слышать не хотел, чтобы в его доме висели репродукции. Тогда я считала это снобизмом, да и сейчас думаю так же.

Я наполнила бокалы и сказала:

— Раз уж мы в гостиной, вы могли бы посмотреть фотографии. Здесь много фотографий вашей бабушки.