— Мне кажется или вы что-то намеренно не захотели показать мне?

Лайам уселся удобнее и раздраженно поморщился:

— Вам не терпится увидеть мою мастерскую.

— Понятно, что вы не каждому открываете ее двери, но…

— Там никто не бывает, кроме натурщиц.

— Это вполне естественно, — вкрадчиво сказала Лили. — И все же я была бы благодарна, если бы вы позволили взглянуть одним глазком.

Лайам усмехнулся:

— Насколько благодарны?

— О чем вы?

— Настолько, чтобы позировать мне?

— А вы продолжаете стоять на своем?

— Характер, ничего не попишешь.

Будь они в пансионе или у речки на лугу, она смогла бы отказаться, но здесь… Таинственное место, где Дженнер создавал свои шедевры, было совсем рядом, только руку протяни.

— Понять не могу, почему вам захотелось рисовать толстую сорокапятилетнюю отставную актрису, но если только на этих условиях я увижу вашу мастерскую, значит, так тому и быть. Я буду вам позировать.

— Прекрасно. Идите за мной.

Он поднялся, шагнул к каменным ступенькам, ведущим на мостик, и оглянулся.

— Вы не толстая. И вам больше сорока пяти.

— Не правда!

— Вам подтягивали веки, но никакой пластический хирург не может стереть усталость в глазах. Вам около пятидесяти.

— Сорок семь.

Он взглянул на нее с самого верха и покачал головой:

— Я теряю терпение.

— Ваше обычное состояние, — огрызнулась Лили.

Он нервно передернул плечами:

— Так вы хотите увидеть мастерскую или нет?

— Ничего не поделаешь, хочу.

Лили, нахмурившись, взбежала по лестнице, последовала за ним по узкому сооружению без перил и с опаской посмотрела вниз:

— Господи, все равно что по канату идти!

— Привыкнете, — коротко заверил он, очевидно, полагая, что заманит ее сюда еще раз.

— Я согласилась позировать вам сегодня, но ни днем больше.

— Вы действуете мне на нервы, — процедил Дженнер и, дойдя до конца мостика, ступил в тень каменной арки и обернулся.

Внезапное желание охватило Лили. В этот момент художник удивительно напоминал невозмутимого древнего воина, стоящего в традиционной позе — с широко расставленными ногами и скрещенными на груди руками.

Лили одарила его надменным взглядом кинодивы.

— Напомните мне еще раз, почему я вдруг захотела ее увидеть.

— Потому что я гений. Только попросите, — я готов поделиться своим талантом.

— Заткнитесь — и прочь с дороги!..

Неожиданно Лайам весело рассмеялся, и они пошли в студию, Мастерская словно висела в воздухе над озером и деревьями, паря в собственной крохотной вселенной. Из пяти стен три были причудливо изогнуты. Солнечный свет пробивался сквозь северную стену, сделанную из огромного стеклянного листа. Потолочные световые люки имели заслонки, чтобы варьировать освещение в зависимости от времени дня. Цветные пятна на грубых неоштукатуренных стенах, мебель и пол из известняка превращали мастерскую в произведение современного искусства. Лили охватило то же ощущение благоговейного восторга, что и в музее Гетти.

Незаконченные работы стояли на мольбертах, остальные были прислонены к стенам. Несколько больших холстов висело на железных кронштейнах. У Лили закружилась голова от обрушившихся на нее впечатлений. Пусть она не получила образования, зато много лет самостоятельно изучала искусство и кое в чем разбиралась.

Она не могла оторваться от монументальной незаконченной «Мадонны с младенцем», занимавшей едва не всю стену. Из всех современных художников только он способен нарисовать Мадонну, не используя коровье дерьмо вместо красок, не написав через весь лоб грязное ругательство, не намалевав вместо звезды этикетку кока-колы.

Только Лайам Дженнер обладал столь абсолютной уверенностью в себе, чтобы показать циничным ниспровергателям идеалов, населяющих мир современного искусства, значение и смысл истинного благоговения к святыне.

Сердце Лили наполнилось слезами, которые она не могла показать ему. Слезами сожаления о том, как легко она позволила Крейгу и его честолюбию полностью подавить ее как личность. Слезами тоски по сыну, которого отдала в чужие руки.

Глядя на картину, она поняла, как беспечно, как бездумно относилась к тому, что должно было стать для нее священным.

Его рука осторожно легла на ее плечи, нежно, как легкие золотисто-голубые мазки, оттенявшие волосы Мадонны. Его прикосновение казалось естественным и единственно нужным, и Лили проглотила слезы, борясь с желанием прильнуть к его груди.

— Бедная моя, — прошептал он, — вы осложнили свою жизнь куда сильнее, чем я — свою.

Она не спросила, откуда он это знает, но, стоя перед этой ошеломляющей недописанной картиной и ощущая тяжесть его руки, она вдруг поняла, что эти холсты — отражение характера Лайама, его яростной целеустремленности, ума, суровости и сентиментальности, которую он старался скрыть.

В противоположность ей Лайам Дженнер был неотделим от своей работы.

— Садитесь, — пробормотал он, — садитесь сюда.

Она позволила ему подвести себя к простому деревянному стулу в дальнем конце комнаты. Он погладил ее по плечу, отступил и потянулся к одному из холстов, сложенных рядом с рабочим столом.

Будь на его месте другой человек. Лили посчитала бы, что ею бессовестно манипулируют, но Лайаму Дженнеру и в голову не пришло бы манипулировать кем бы то ни было. Он не из тех людей. Просто одержим своим творчеством, потребностью выразить себя, и она по какой-то непонятной причине попала в орбиту его внимания.

Но Лили уже было все равно. Она не могла отвести взгляд от Мадонны с младенцем и вспоминала о своей жизни, во многих отношениях богатой и счастливой, а в чем-то — бесплодной и бессмысленной. Но вместо того чтобы скорбеть о потерях: единственном сыне, карьере, своей утраченной индивидуальности, муже, которого она одновременно любила и ненавидела, — Лили радовалась всему, что даровала ей судьба.

Пока она стояла перед Мадонной, с ней что-то произошло. Лили вдруг представила свое покрывало, на котором пыталась изобразить сад трав, и поняла, что именно ускользало от нее до сих пор. Сад превратился в олицетворение женщины, которой она теперь стала: более зрелой, стремящейся отныне не соблазнять, а исцелять и лелеять, чья броская красота сменилась нежными, полными неуловимого благородства осенними красками. Она уже не та, какой была, но еще не поняла, кем стала. И теперь оказалось, что в покрывале, на которое она бессознательно перенесла заворожившие ее оттенки, содержится ответ на главный для нее вопрос.

Лили вздрогнула. Пальцы затрепетали от нетерпения. Скорее! Где ее корзинка с шитьем и коробка с лоскутами? Они нужны ей сейчас! Только так она сможет найти путь к себе!