Она, я и все, кто был в это время под рукой, принимались листать поваренные книги, а потом бежали в продуктовый магазин и готовили пир, а папа периодически заглядывал в кухню и интересовался, не хочет ли кто-нибудь покататься на лодке. (Когда становилось холодно, он пытался выманить нас в море, соблазняя бутылкой «Южного комфорта» и вермутом, которые он называл «согревающим для экипажа».)

Сейчас у мамы тяжелая деменция, и она уже несколько лет не может ни готовить, ни поддерживать разговор. Но все равно, несмотря на прогрессирование болезни, она нет-нет да и спрашивает: «Кто будет у нас к обеду?» и «Что мы приготовим?»

Гены ее гостеприимства, как мы шутим – смех сквозь слезы! – откажут последними. Ее тяга к общению действительно как будто запрограммирована в ее ДНК.

Несмотря на то, что я истинная дочь своей матери и устраиваю такие же вечеринки – хотя и не так часто, – не существует, конечно, такой вещи, как ген гостеприимства, который бы передался мне вместе с голубыми глазами и ирландским нравом мамы. Но даже если бы такой ген существовал, я никогда бы не ощущала себя потомком поколений радушных хозяек. Можно определенно сказать, что моя мать не училась гостеприимству у своей матери, как посчастливилось мне. Хотя есть семейные истории об экстравагантных днях рождения детей, все это закончилось после того, как моя бабушка Энн умерла от рака, когда маме и ее младшим сестрам было четырнадцать, десять и девять лет соответственно. Дедушка так и не оправился от потрясения, вызванного смертью жены, и никаких вечеринок больше не было.

Я всегда считала, что форма социализации, которой придерживалась моя мать, была по большей части культурной – это был продукт того мира городского, высокопрофессионального среднего класса, к которому относились мои родители. Опыт моего мужа был другим. Марк вырос в сельском районе Пенсильвании, в семье железнодорожных и металлургических рабочих, где общение было сугубо семейным – с дедушками, бабушками, тетями, дядями и двоюродными братьями и сестрами, которые все жили на расстоянии не больше нескольких миль друг от друга.

Тем не менее в течение последнего десятилетия ученые обнаружили, что в моей шутке о генах мамы есть зерно истины. Способность к общению заложена в нас биологически, то есть имеет отношение и к генам. Званые обеды как способ общения, возможно, определяются социально-экономическими причинами и западной традицией, но лежащее в основе феномена удовольствие от общения с другими людьми определяется не этим, по крайней мере, не на сто процентов. Тенденция к общительности наследуется, передается из поколения в поколение. И этот факт подтверждает, что дружба – врожденное стремление к связям и формированию крепких уз – является продуктом эволюции, потому что именно гены – то поле, на котором разыгрывается битва естественного отбора.

Но говорить, что я унаследовала мою дружелюбность от матери, было бы большим упрощением. Так же как нет такой вещи, как ген гостеприимства, нет и гена дружбы или какой-либо иной сложной черты или манеры поведения. Иными словами, можно сказать, что один ген может объяснить лишь ничтожно малую долю разницы между мной и моей подругой-интровертом Элизабет. За последние двадцать лет сформировалось более сложное понимание того, как взаимодействуют между собой гены и окружающая среда; появилась новая отрасль науки, называемая эпигенетикой. Даже если существует ген дружбы и я являюсь его носительницей, я все равно могла бы стать и не столь общительной, если бы условия моей жизни подавили экспрессию этого гена.

Тем не менее два главных прорыва в генетике могут глубоко повлиять на наше понимание социального поведения. Генетика может объяснить универсальные черты человека, например его стремление к сотрудничеству. С ее помощью можно также выявить некоторые вариации поведения, отличающие одних людей от других, – почему, например, один человек застенчив, а другой раскован (разница между большими группами обусловлена культурными факторами). По мере того как становится все более очевидной важность социальных отношений, было бы логично начать поиск дополнительных ответов в геноме, и именно этим сейчас занимаются ученые, исследующие дружбу и ее эффекты.

«Генетика началась с понимания того, как гены влияют на структуру и функцию организма, а затем того, как они влияют на наше сознание и разум, и вот теперь такие люди, как мы, задались вопросом, как гены воздействуют на структуру и функцию наших обществ», – говорит социолог Николас Кристакис, чьих работ о социальных сетях мы коснулись в шестой главе. Так же как моя мама, Кристакис любит званые обеды. «Мое самое любимое занятие в мире – это приглашать на обед две супружеские пары, которые нравятся нам с женой; мы устраиваем обеды на шесть человек», – рассказывает он[315]. В этих действиях и связанном с ними опыте он видит фрагменты того, что делает приятной дружбу, – прочные отношения, взаимность (вероятно, те же друзья с радостью примут вас в будущем), положительные эмоции, льющиеся вместе с вином. Но работа Кристакиса о сетях в меньшей степени касается того, что происходит за столом на шесть персон, а в большей степени – процессов, происходящих за гипотетическим гала-обедом, в котором участвуют тысяча или десять тысяч гостей, если бы удалось найти подходящий стол для такой толпы.

По мере того как Кристакис с Фаулером все глубже погружались в вопрос, что лежит в основе формирования социальной сети, они заинтересовались воздействием на этот процесс индивидуальных черт характера. Что делает мою социальную сеть отличной от сети моего соседа или того же Кристакиса, уж если на то пошло? Модели, созданные для объяснения того, как возникают социальные сети, – а их великое множество – до сих пор игнорировали роль индивидуальных различий между людьми. Размышления о различиях вполне естественно приводят к размышлению о генах и к использованию идей эволюционной биологии. Когда Кристакис и Фаулер начали изучать возможность наследования признаков, которые влияют на качественные свойства дружеских сетей, ученым пришлось принять тот факт, что в наших генах можно обнаружить самые сокровенные черты наших характеров.

Если вы хотите выявить роль наследственности применительно к любому частному признаку, то очевидно, что для этого надо заняться изучением близнецов. Даже до того, как ученые узнали природу наследственности, они поняли, что это хороший путь к пониманию закономерностей наследования. В двадцатые годы, когда было установлено, что однояйцевые близнецы и разнояйцевые неодинаковы генетически, идея сразу привлекла к себе большое внимание[316]. Идентичные близнецы появляются в результате разделения одной зиготы с образованием из нее двух эмбрионов, в то время как двойняшки изначально развиваются из двух отдельных оплодотворенных яйцеклеток. В результате у идентичных близнецов ДНК одинакова на 100 %, а разнояйцевые двойняшки обладают общими генами лишь на 50 %, как и обычные братья и сестры. Если признак по большей части определяется генетическими вариациями, то идентичные близнецы по этому признаку будут проявлять больше сходства, чем двойняшки. Более того, благодаря однояйцевым близнецам можно исследовать влияние окружающей среды на проявление тех или иных признаков – например, в случаях, когда двойняшек воспитывают в одной семье, а идентичных близнецов – в разных семьях. Этот подход использовали для того, чтобы показать, что гены играют роль в определении личностных черт, интеллекта и других поведенческих признаков. (Небольшое личное замечание: мы с моим братом Майклом – двойняшки, и я удивляюсь числу людей, до которых не сразу доходит, что мы с ним не можем быть идентичными, потому что мы – разнополые. Кажется, очень немногие люди задумываются о генетических особенностях близнецов.)