нечто большее. Она думает о льде, отщепляющемся от ледника, и внутри у нее тоже что-то становится меньше. – Я должна была приехать домой.

– Что?

– Когда ты позвонил.

Его взгляд снова фокусируется.

– Ты не могла ничего предвидеть. Никто не мог.

– Мне так хотелось бы быть там. – Она ставит локти на колени и опускает лоб на ладони. – Я все отдала бы, чтобы вернуться в то время и поступить иначе. Все бы отдала, чтобы повернуть время вспять и сесть на первый же самолет и оказаться бы дома в нужный момент.

Она плачет, и Конрад, не привыкший к этому и потому такой беспомощный, привстает, словно желает успокоить ее. Но потом снова садится и опускает глаза. К ним подходит официант с мисочкой орехов, ставит ее в центр усыпанного картами стола и поспешно удаляется.

– Я осталась там, – тихо произносит Грета, – чтобы играть на своей гребаной гитаре, словно это имело какое-то значение.

Конрад пожимает плечами:

– Это то, чем ты занимаешься.

– Что? – спрашивает она, обхватывая себя руками, и ждет, что он скажет, что она занимается тем, что выбирает между карьерой и семьей. Что предпочитает музыку всему остальному.

Но вместо этого он говорит:

– Ты играешь на гребаной гитаре. – И это звучит так неожиданно и так нехарактерно для него, что они оба невольно смеются. – Сколько человек способны делать это по-настоящему?

– Спасибо, – отвечает она, и это звучит и чрезмерно, и недостаточно. Она вытирает глаза и сильно выдыхает, затем поправляет перепутанную колоду карт и подталкивает ее к папе:

– Давай. Попытайся еще раз.

Позже они встречают Элеанор и Тодда у входа в зал. На нем смокинг, на ней – блестящее бальное платье, а волосы уложены в подобие диадемы. Такой наряд должен заставить тебя закатить глаза, но ты не делаешь этого, потому что на Элеанор он смотрится просто прекрасно.

– Послушайте, – голос Элеанор доносится до них из облака духов, – я переговорила с Бобби.

Грета хмурится:

– И кто такой Бобби?

Элеанор смеется, но потом понимает, что Грета не шутит.

– Это директор круиза, – объясняет она, не в силах представить, что к последнему вечеру на теплоходе можно не быть на дружеской ноге с такой важной персоной. – Он пообещал оставить для тебя время. На всякий случай.

По ее лицу ясно, что она приготовилась услышать еще одно нет и потому очень удивляется, когда Грета заключает ее в объятия.

– Это значит да? – сконфуженно спрашивает Элеанор.

– Это по-прежнему нет, – отвечает Грета, – но спасибо, что попросила.

В зале они садятся поближе к сцене и слушают разъяснения Бобби о том, как будет проходить концерт. Все вокруг нее, за исключением Конрада, нервничают: Дэвис играет на невидимом пианино, Мэри напевает что-то себе под нос, а Элеанор с Тоддом притоптывают ногами.

– Это ужасная идея, – шепчет Мэри Грете, когда первый выступающий – восьмилетний мальчик, нервно сжимающий мячики для жонглирования, – выходит на сцену.

Бедный ребенок умудряется уронить мячики двенадцать раз за три минуты, и два его промаха можно отнести на счет качки, в остальных же случаях он не справляется с ними из-за растерянности и неопытности. Но публика тем не менее с энтузиазмом аплодирует ему, и Грета чувствует, что сидящая рядом с ней Мэри расслабляется.

После этого выступает семья чечеточников, мужчина за шестьдесят, который поет под фонограмму We Didn’t Start the Fire, и фокусник Конрад, слегка хмурясь, не сводит с него оценивающего взгляда.

– Любитель, – фыркает он, но все же отдает должное его искусству.

За ними следует пара исполнителей христианских песнопений с укулеле, за ними – та самая старая леди, на которую Грета все время натыкается. Она читает собственное стихотворение о феминизме и сопротивлении, такое выразительное и полное матерных слов, что даже Грета под конец ее выступления краснеет. Грета бешено аплодирует ей и может поклясться, что, покидая сцену, женщина подмигивает ей.

– У нас на корабле столько талантов, – произносит Бобби почти после каждого номера.

Когда подходит их очередь, Мэри и Дэвис выбираются из своего ряда, выходят на сцену и исполняют попурри песен шестидесятых – от Марвина Гэя до Beach Boys. Им дружно и громко аплодируют. Грета уже давно не слышала, как Дэвис играет на пианино, а голос у Мэри по-прежнему чистый и сильный. И, находясь на сцене, они неотрывно смотрят друг на друга.

После этого комедиант слишком долго исполняет юмореску, посвященную рыбалке, и пожилой мужчина читает отрывок из «Улисса». Затем приходит черед Элеанор и Тодда. И они скользят по сцене под бурные аплодисменты так грациозно, что кажется, парят в воздухе, и Грета понимает вдруг, что действительно наслаждается этим глупым концертом на этом глупом круизном теплоходе.

Позже она так увлеченно перешептывается с Мэри о восьмидесятитрехлетних близнецах, сыгравших сцену из «Много шума из ничего», что почти не обращает внимания на то, как Бобби объявляет следующий номер. Но тут она видит, что на сцену поднимается по ступенькам Прити с акустической гитарой наперевес, и буквально замирает.

У нее нет причин переживать за девочку. Прити, похоже, совсем не нервничает. Она проходит прямо к центру площадки, встает перед микрофоном и настраивает гитару. Ее возбуждение кажется почти осязаемым, и когда она поднимает глаза, уверенная в себе и полная энтузиазма, оно охватывает и публику.

Она берет медиатор, зажатый у нее в зубах, и наклоняется к микрофону.

– Я исполню песню одного из моих кумиров, – говорит она, шаря взглядом по залу, – она называется «Песня птицы».

Грета не знает, рассчитывала ли девочка на то, что эти слова будут встречены аплодисментами, но в зале стоит тишина, и только в горле Греты булькает смех – это ее песня, и никто здесь не знает об этом. Откуда им знать. Даже ее знакомые не имеют об этом ни малейшего понятия. Конрад чешет ухо. Мэри ищет в сумочке мятную конфету. Тодд зевает, потом еще раз.

Прити берет начальные аккорды, и Грета не понимает, польщена она или же обеспокоена. Наверное, и то и другое. Песня старая, это четвертый трек ее дебютного альбома, самая первая ее запись, и она исполняет ее очень редко. Это скорее эскиз песни, а не собственно песня, она страшно гордилась ею в свое время, но теперь понимает, что она слишком вычурна, что в ней слишком много сложных риффов и коварных секвенций. Это не шлягер, но песню чертовски интересно исполнять, и потому она испытывает гордость за Прити – брови той сведены в линию, а язык высунут, – когда она приступает к первой прогрессии, и Грета осознает, что ей тоже