Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На людей со связями можно было надавить. Волков можно было заставить огрызаться.
Пришла пора надавить.
15
— Молчите, — с улыбкой сказал Маккормак. На этот раз он сидел в кабинете в одном из мягких кожаных кресел, стоявших у камина. У него на коленях лежала раскрытая газета. За его спиной на стене, которую Ладлоу не смог разглядеть в прошлый раз, висели головы роскошного белохвостого оленя, койота, волка и маленького черного медведя.
Служанка-калека проводила его в дом, и теперь он стоял в кабинете.
— Молчите. Вы все обдумали. И хотите продать магазин, — сказал Маккормак.
— Нет, — ответил Ладлоу. — Магазин меня полностью устраивает.
— Подумайте. Большого дохода он не приносит.
— Мне хватает.
Маккормак вздохнул, его улыбка померкла, он аккуратно сложил газету и положил на красную кожаную кушетку.
— Я слышал, вы подаете на меня в суд.
— Я бы предпочел этого не делать.
— Не понимаю, к чему возиться. Это не стоит ни вашего времени, ни ваших денег.
— Я полагаю, речь пойдет не о деньгах.
— А о чем же?
— Полагаю, о том, чтобы люди узнали, что сделал мальчик и что делаете вы.
— И что я делаю?
— Я скажу, чего вы не делаете. Не объясняете ему его ошибку. Уверен, дробовик по-прежнему у него. Я прав? Вы даже не стали отбирать у него чертово оружие.
— Это вас не касается.
— Позавчера я видел его в школе. Проезжал мимо — и увидел. Синяков я не заметил. По крайней мере, на виду. Или вы его выпороли?
— Мы так не поступаем, Ладлоу. Не знаю, откуда вы родом, но здесь это не принято.
— Не принято?
— Нет.
— Надо полагать, вы культурнее меня.
— Не исключаю такой вероятности.
Ладлоу повернулся и посмотрел на головы на стене. Затем вновь посмотрел на Маккормака.
— Вы их сами застрелили?
— Да.
— Считаете себя хорошим стрелком, мистер Маккормак?
— Чертовски хорошим.
— Надо полагать, вы научились этому в армии. Судя по возрасту, во Вьетнаме.
— Я не служил. Думаю, по чистому везению. Нет, стрелять я научился сам. Какое отношение это имеет к чему-либо?
— Я был в Корее. Ее еще называют Забытой войной. Хотя сомневаюсь, чтобы те, кто там побывал, многое забыли. Или их семьи. Когда я вернулся домой, отец устроил праздник. Пригласил полгорода. Он мной гордился. Трудно сказать почему. Я не сделал ничего особенного, но он все равно мной гордился.
А вы гордитесь Дэниелом, мистер Маккормак? Если нет, значит, между вами происходит что-то неправильное. Что-то, с чем, возможно, вы еще можете справиться, если захотите. Пока он еще здесь, с вами. Пока он не стал самостоятельным и не натворил бог знает чего. Вместо того чтобы нанимать адвокатов и прикрывать его.
Маккормак поднялся, достал из кармана сигарету и зажег массивной серебряной зажигалкой, лежавшей на столе. Ладлоу почувствовал запах и подумал, что, возможно, они вообще не используют камин, потому что в комнате не пахло древесным дымом, только табаком.
— Послушайте, — сказал Маккормак, — я не нуждаюсь в ваших лекциях. Это мои сыновья, и я буду воспитывать их так, как сочту нужным. И точка. Можете подавать иск, если захотите. Не исключено, что он причинит мне легкое неудобство, но не более того. Это я гарантирую. Потому что вам не выиграть. И это я тоже гарантирую. А даже если бы вы и выиграли, что вы с этого будете иметь? Стоимость собаки. Чертовой собаки из собачьего приюта. Даже если вы выиграете — а этого не будет, мне плевать. Вам это понятно?
Он кивнул.
— Полагаю, да.
— Вы так полагаете. Хорошо. Не приходите сюда больше. И не приближайтесь к моим мальчикам, или я мгновенно натравлю на вашу унылую старую задницу шерифа. Хорошего вам дня, Ладлоу. Где выход, вы знаете.
Выйдя в коридор, он увидел женщину, остановившуюся на середине лестницы. Помедлив, Ладлоу поглядел на нее. Очевидно, это была жена Маккормака, мать его сыновей, и она слышала, по крайней мере, конец их беседы, потому что посмотрела на него так, словно он был вором, кравшимся прочь с какой-то ее драгоценностью, словно он разбил ей сердце. Когда-то она была красивой, подумал он, но не теперь, несмотря на дорогую одежду и драгоценности. И он вспомнил женщину на «линкольне» в тот день. И, шагая к двери, подумал, не стоит ли ее пожалеть.
16
Иногда после смерти Мэри и Тима он пил, пока не засыпал. Он достаточно долго позволял себе это.
Наутро он вставал поздно, а пес привык есть рано. У него в желудке были часы, ничего не знавшие о скорби Ладлоу. Пес придумывал способы разбудить его, несмотря на похмелье, с все возрастающей настойчивостью. Сначала он лизал лицо Ладлоу, и обычно теплого, влажного языка было достаточно. Если Ладлоу утыкался лицом в подушку и пытался вновь погрузиться в тревожный сон, пес забирался под одеяло и тыкался холодным, мокрым носом в шею Ладлоу.
Если это не помогало, пес начинал расхаживать по нему.
Иногда он видел сны, с которыми не хотел расставаться ради очередного ужасного пустого дня, или у него очень болела голова, и тогда он поднимался и с силой шлепал пса по боку, так, что тот с визгом падал с постели. В такие утра он вставал злой на пса и на себя самого. Пес прятался, пока он не успокаивался. Обычно на это не требовалось много времени. Он не мог долго сердиться на пса. В псе не было злобы, только невинный голод. Пес ждал нового дня, даже если Ладлоу не ждал.
И, оглядываясь назад, Ладлоу думал, что именно эти пробуждения и уловки пса вернули его к жизни. Пес не давал ему поддаться слабости и погрузиться в жалость к себе — и он выкарабкался. Это был вопрос честности по отношению к животному и оскорбленного чувства собственного достоинства, ведь пес понимал жизнь намного лучше него. Он перестал пить и слишком часто полагаться на Билла Прайна и вернулся к работе. По выходным он брал Рэда на рыбалку, или они ехали куда-нибудь и поднимались в горы, или занимались тем, чем он сейчас занимался здесь, в Оганквите. Впервые один, без пса.
Его отцу, Эвери Аллану Ладлоу-старшему, через четыре месяца исполнялось девяносто лет. Он пережил ангиопластику и двойное шунтирование, но по-прежнему требовал пачку сигарет в день, и руководство и сиделки Пайнвуд-хоум могли пойти к черту. Сейчас его отец курил, сидя на садовых качелях вместе с Ладлоу,
