Герман честно старался, но ему понравился только портрет Лопухиной работы Боровиковского.

– У нее в глазах что-то есть, – заметил он.

Выразить это словами он не мог. Ленивый и в то же время вызывающий взгляд, вероятно, весьма нехарактерный для благовоспитанной барышни XVIII века. «А ну поди сюда, – как будто говорил этот взгляд. – А не пойдешь, ну и не надо, без тебя обойдусь».

– Где-то я ее уже видел.

– В журнале «Огонек», – подсказала Катя. – На конфетных коробках… Это, конечно, жуткая безвкусица, но… Вот фигурист Бобрин выступал под музыку Баха, и миллионы людей на стадионах узнали, что есть на свете такой композитор – Бах. Так и тут. Есть надежда, что кто-нибудь, увидев ее на конфетной коробке, придет сюда полюбоваться оригиналом. Ладно, идем дальше.

Дальше пошло немного легче. Появился жанр – сюжетные картины со сценками из реальной жизни. Катя не только проясняла сюжеты, она рассказывала, как ходит по картине свет, как распределяются цветовые пятна, как образуются ритмы… Герману вспомнилась абстрактная картина у нее в квартире. Там тоже были ритмы, переклички сполохов света… И картина с кронами деревьев вспомнилась. Краски осени, словно раздробленные на пиксели… Выходит, любую картину можно свести к цветовым пятнам? Он сказал об этом вслух, и Катя взглянула на него с гордостью, как на любимого ученика, ответившего правильно на особенно трудный вопрос.

– А почему же тогда художники до сих пор рисуют… э-э-э… пишут, как в жизни? – наивно спросил он.

– Такая высокая степень абстрагирования доступна не всем, – ответила Катя. – Идем, я покажу тебе четырех Христов.

Первым из четырех оказался Христос с картины художника Иванова «Явление Христа народу». Герману картина показалась скучной, какой-то слишком правильной, что ли, но Катя провела его по всему залу, заставила изучать эскизы, показала, например, что голова Иоанна Крестителя написана с женщины. Интересно было следить по эскизам, как это женское лицо превращается в мужское. Потом она предложила ему найти на картине портрет Гоголя. И опять Герман сдался, но когда Катя показала, признал, что портретное сходство и впрямь есть.

– Обрати внимание на фигуру Христа, – продолжала Катя. – Христос тут возвышенно-прекрасен, благостен, безупречен, он несет надежду. Он ступает легко, словно не касаясь земли. Он идеален. Запомни его. Теперь идем дальше.

Они миновали еще несколько залов, кое-где задерживались, чем-то любовались, мимо чего-то другого проходили молча. Катя послушно останавливалась всякий раз, как что-то привлекало внимание Германа, рассказывала, отвечала на его вопросы. Но вот она подвела его к картине Крамского «Христос в пустыне».

– Вот второй Христос. Совсем не такой, как у Иванова. Это еще лик Христа, он вполне узнаваем, но современен. Многие даже думают, что это автопортрет, но вон, смотри, вон на той стене автопортрет Крамского. Совсем другое лицо. Да, лицо бунтаря, но портретного сходства с Христом нет. Видишь? Этот Христос не благостен, он не плывет над землей. Его ступни изранены острыми камнями, руки грубоваты. Считалось – и сам Крамской так считал, – что Христос в пустыне решает, предпочесть ли ему земные блага или быть с народом. Его же там, в пустыне, дьявол искушал, если ты помнишь. Мы с высоты нашего знания истории уже можем интерпретировать по-другому. Проливать ли кровь? – вот о чем он думает. Это ведь 1872 год, времена народовольцев, покушений на царя и сановников. Как бы то ни было, картина вызвала скандал. Правда, с четвертым Христом вышло еще хуже, – невесело усмехнулась Катя. – Идем взглянем пока на третьего. Он тут, рядом.

Она ввела его в зал Василия Григорьевича Перова, показала портрет Достоевского и другие картины. Германа заинтересовало историческое полотно «Никита Пустосвят», и Катя покорно пересказала ему сюжет картины, присовокупив, что это еще не самое интересное, а самое интересное на тему раскола ждет их впереди.

– Давай лучше посмотрим третьего Христа.

И она подвела его к картине «В Гефсиманском саду». Это полотно брало за душу сразу.

– Видишь? – спросила Катя. – Он еще только молит об избавлении, но все, что ему предстоит, уже случилось. Он уже раздавлен тяжестью креста.

– И над головой уже терновый венец, – заметил Герман.

– Вот эту деталь я как раз считаю наивной иллюстрацией, совершенно лишней, – возразила Катя. – Идем, нам еще много чего надо увидеть.

Она вела его из зала в зал, и Герман покорно следовал за ней, впитывая новые знания. Ему страшно понравился Куинджи, а Катя пренебрежительно пожала плечами: это не искусство, а кунштюк, цирковой фокус. Он обрадовался знакомым мишкам – «Утру в сосновом лесу» Шишкина, – а она загадочно процитировала ему из Мандельштама:

О, нашей жизни скудная основа,

Куда как беден радости язык!

Все было встарь, все повторится снова,

И сладок нам лишь узнаванья миг.

Герман не стал спрашивать, что это значит, чтобы окончательно не прослыть болваном.

Но Катя показала ему чудесные картины Федотова – они и ему нравились, и ей тоже. Герман решил, что еще не безнадежен.

Перешли в зал Сурикова, и Герман сразу понял, кто ее любимый художник. Катя провела его по всему залу, рассказала, как Сурикову полюбилась Москва и не полюбился Петербург, где его не приняли в академию, как это отразилось в картине «Утро стрелецкой казни». Показала все остальные полотна, приберегая под конец «Боярыню Морозову».

– Поначалу замысел был скромен, – начала Катя, подводя Германа к одному из эскизов. – Суриков увидел ворону на снегу и… видишь? Просто сани, снег, черная фигура, и двуперстие показывать некому.

На всякий случай она изложила ему вкратце историю раскола, тем более что картину в этот момент оккупировала многочисленная иностранная экскурсия с гидом.

– Дело было не только в религиозном расколе, не только в том, по каким книгам службу читать и сколькими пальцами креститься. При Алексее Михайловиче государство стало «доставать», – Катя показала кавычки пальцами в воздухе, – и не слишком религиозных людей. Ну, например, выпустило медные деньги, а потом само отказалось принимать их в уплату.

– Что-то вроде ГКО, – вставил Герман.

– Механизм тот же, – подтвердила Катя. – Деньги ведь тоже облигации. Только тогдашний дефолт называли «медным бунтом». Он был жестоко подавлен…

– Это само собой, – согласно кивнул Герман.

– Налоги выросли, – продолжала Катя, – был ведь еще и соляной бунт. Холодильников тогда не было, соль помогала сохранять продукты, а на нее налог повысили, причем резко. Мясо стало портиться, многие торговцы и крестьяне-производители разорились. И все скопившееся недовольство сосредоточилось в одном простом и понятном символе троеперстия. Его называли щепотью. Крестишься щепотью – значит, принимаешь никонианство и все ненавистные новые порядки. Идем смотреть.

Большая экскурсия тем временем двинулась дальше, а Катя и Герман подошли к великой картине.